Но когда я уже собиралась нажать «отбой», из телефона донесся звонкий молодой голос.

— Вы позвонили в адвокатскую контору «Трогмортон, Рассел и Кроув» в Окстеде. В данный момент офис закрыт. Оставьте свое имя и подробное сообщение, и мы…

Я нажала «отбой» и поглядела на Фиби.

— Ага! Наш Трогги на деле оказался Трогмортоном, и он — адвокат из Окстеда!

Я покопалась в вещах сестры и выудила карту, которую видела раньше. Окстед находился на трассе А25, чуть ниже шоссе, окруженный такими названиями как Чокпит Вудс, Годстон и Крокем Хилл. Бримли находился между Окстедом и Брайтоном, оба были отмечены красными крестиками. Я провела пальцем по карте, пытаясь соединить разные точки, затем остановилась. Совсем рядом с Окстедом находился Лимпсфилд, где выросла моя мать. Судя по всему, сначала это была отдельно стоящая деревня, которую в конце концов присоединили к Окстеду. Мы с Фиби переглянулись.

— Я подозреваю, что Трог как-то связан с Джорджем Холлоуэем, и намерена убедиться в этом завтра. — Я постучала пальцем по карте. — Интересно, что представляет собой Лимпсфилд. Похоже на маленькую деревушку, честное слово.

— Неужели мама ни разу не возила тебя туда? — Фиби начала собирать вещи и складывать их в сумку.

— Нет, — отозвалась я. — Для этого не было повода, правда. Наверное, мне следовало задать ей этот вопрос. Сколько всего мне следовало у нее спросить!

— На самом деле это очень милое местечко, расположенное в районе северных холмов, — произнесла Фиби. — Чудесные ландшафты. Думаю, твоя мама тосковала по нему, осев в Лондоне.

Лимпсфилд, 7 ноября 1958 года

Я снова стала делать записи в дневнике. Я соединила предыдущие страницы двумя большими скрепками, потому что даже сейчас мне становится дурно при мысли о том, насколько я была глупа, проводя время на пляже, катаясь верхом на лошади и смеясь, в то время как моя мама лежала в больнице. Но жизнь здесь, в Лимпсфилде, так скучна, а ноябрьские дни так холодны, что мне захотелось облегчить душу и поделиться своими ощущениями с кем-то, хотя бы с бумагой. После того что было сказано и сделано, это можно простить. Темно-серый блокнот всегда готов меня выслушать, и я чувствую себя гораздо менее одинокой, зная, что он ждет меня в вазе с засушенными цветами или привязанный куском веревки под столешницей.

Мне очень нужна хоть какая-то радость в жизни. Учеба в школе закончилась, и наши с мамой мечты о том, чтобы я сдала на аттестат о полном среднем образовании и поступила в университет, улетучились, поскольку отец не видит в этом никакого смысла. Моя учительница английского языка, мисс Стили, даже разговаривала с ним, просила изменить свое решение, однако он проигнорировал ее слова. По его мнению, женщины, так же как во времена правления королевы Виктории, обязательно должны выходить замуж, и лучше раньше, чем позже. Они обязаны вести домашнее хозяйство, рожать детей, ходить в церковь по воскресеньям и вообще должны быть склонны к домоседству и не забивать себе голову такими глупостями как карьера или личностный рост, и даже свобода. Они не создают лишних проблем. В школе у меня с домоводством было очень плохо. Думаю, там до сих пор вспоминают, как у меня сгорел бисквит и яичный крем, который нас заставляли готовить; он пристал ко дну миски, словно слизь. Я очень надеюсь, что мой суженый, кем бы он ни был, не будет рассчитывать на изысканные блюда. Ему придется довольствоваться тем, что я умею спрягать латинские глаголы и пересказывать историю Наполеоновских войн. Как бы там ни было, я не совсем понимаю, каким образом я смогу перенять этот образец викторианской добродетели на курсах секретарей, куда отец отправил меня, чтобы я для разнообразия занялась чем-нибудь полезным. Он просто решил убрать меня с глаз подальше, до тех пор пока я не выйду замуж.

Отец не разрешает мне посещать места, где можно встретить молодых людей, так что в этом отношении у меня в общем-то ничего не изменилось. Каждый день я встаю рано утром и сажусь на автобус, сопровождаемая строгим напутствием вернуться домой сразу же после окончания занятий. Потом я сижу за пишущей машинкой, а затем возвращаюсь домой — наблюдать из окна за тем, как миссис Пеккитт и миссис Смит возятся через дорогу со своими детьми. Вот только теперь у меня больше нет уроков английского языка, который вела мисс Стили. И еще у меня нет мамы. Остались лишь краткие записи в блокноте, вроде «Многоуважаемый сэр, на основании… с величайшим уважением, ваш…», которые, словно цыплята, бродят по странице, и мой немой милый дневник. Завершает день ужин с отцом, длящийся почти всегда ровно семнадцать минут тридцать секунд — или шестнадцать минут, если есть быстро.

Сегодня в автобусе, которого я ждала целую вечность, а затем простояла бóльшую часть пути домой, я вдруг с ужасом осознала, что либо умру в этом доме одинокой пленницей, старой девой-компаньонкой для отца, либо же меня всучат какому-нибудь мужчине, которого он откопает в церкви или в банке, и тогда, без сомнения, умру в месте, похожем на это. Такая перспектива меня не прельщает; и в том, и в другом случае мне предстоит умереть, так и не узнав, что же такое счастье. Неужели моя жизнь будет именно такой? Неужели мне следует готовиться к долгому унылому прозябанию, которое в конце концов закончится смертью? У нас с мамой были большие планы. Я собиралась преподавать английскую литературу в университете или, на худой конец, стать школьной учительницей. Последнее было реверансом в сторону респектабельности, по большей части ради моего отца, но мама всегда говорила, что, если я получу надлежащее образование, смогу делать что угодно.

В доме так тихо и так холодно, что невольно вспоминаешь: скоро наступит зима. Ветер дует в дверные щели, создавая сквозняки, и на днях, проснувшись, я обнаружила лед с внутренней стороны окна. Ночами наползает туман; впрочем, в нашей деревне еще не так плохо, как в Лондоне, но иногда ее накрывает зеленовато-бурая маслянистая дымка, так что даже фонарей не видно, да и автобуса тоже, когда он выезжает из-за угла. Мама ненавидела туман и очень волновалась, дожидаясь меня из школы: она боялась, что автобус заблудится.

Все вызывает у меня воспоминания: холод, автобус, туман, дом; у всего, о чем я мечтаю, о чем думаю, чего касаюсь, легкий оттенок горькой ностальгии и опустошенности. Какая все-таки странная штука наша память; воспоминания о человеке, с которым ты провел так мало времени, становятся концентрированными, яркими и вдруг оживают; может быть, это потому, что время, проведенное с мамой, не растянулось на всю жизнь, а было втиснуто в несколько лет. Мама, ждущая меня после школы, помогающая мне выпутаться из нескольких слоев школьной одежды, спрашивающая, как прошел день. Ставишь утром ноги на пол и обнаруживаешь, что задолго до того, как ты проснулась, она спрятала под кровать бутылку с горячей водой, чтобы согреть его. Вот я сижу у мамы на коленях, словно маленькая девочка, а она расчесывает мне волосы у огня, медленно и осторожно; эти движения настолько монотонны, что гипнотизируют, и я едва не засыпаю. Мои локоны мягко струятся под ее руками, словно барханы. Мы смеемся над забавными тенями, которые они отбрасывают на стены; мама треплет их, подбрасывает, убирает за уши, но они выскальзывают, и тогда она завязывает их резинкой, поскольку отцу кажется, что такая шевелюра — это некрасиво.