Сарацин также решил отправиться в путешествие, заявив, что ни за какие сокровища мира не упустит шанс повидать Людовика Немецкого. От замечания Мейнарда, что неизвестного мусульманина к королю могут и близко не подпустить, Сайф лишь отмахнулся.

— Не подпустят, так погляжу издалека. Это ведь один из величайших христианских королей мира. Как жаль, что его отец, прозванный Благочестивым, уже оставил этот мир. Вот о ком я слыхал, что он добр и прост, как и подобает истинному верующему и великодушному человеку…

— Иногда такое великодушие правителям не помогает, а лишь мешает. Временами требуется принимать грязные решения, выбирать меньшее из двух зол. Я видел, как доброта обрекает людей на гибель. Не все так однозначно, друг мой.

— Потому ты предпочитаешь убивать лишь когда необходимо, когда уверен? — уточнил догадливый сарацин. — Что же, это я понимаю. Если твой король таков же, мне ещё интересней увидеть его.

Мейнард был рад его присутствию, хотя и думал иногда, что Сайф, быть может, воспользуется шансом и вернется на родину. Все-таки он скучал по своим землям, по единоверцам, и никогда не отрекался от Аллаха, и молился пять раз в день, стоя лицом на восток, как полагается. Может, Сайф ещё попросит Мейнарда отпустить его — и тот не станет противиться. Кто он такой, чтобы удерживать людей подле себя, особенно людей свободных, не связанных ничем, кроме их собственной доброй воли? Мейнард не желал поступать так, как Людовик сейчас обходился с ним самим.

Май выдался роскошным, как нельзя лучше подходящим для путешествия. Когда вышли из Аурландсфьорда в Северное море, Альвдис дар речи потеряла от красоты. Мейнард видел море не впервые, и путешествовал по нему тоже не в первый раз, однако снова поразился его красоте и силе. Чайки реяли над свинцовыми волнами, украшенными белыми бурунами, словно плащи — мехом горностая; высокие норвежские берега поднимались к синему небу, и вдалеке горы показывали вершины, с которых еще не сошел снег. Иногда он так и лежал там все лето.

Вечерами молодожены укрывались одним одеялом, смотрели вверх, на крупные звезды, напоминавшие деловитых шмелей (разве что звезды не перепархивали с цветка на цветок), и разговаривали. Мейнард рассказывал о своей жизни под Парижем, об отце, который научил его всему; мать он, как и Альвдис, помнил плохо — и наконец узнал, почему и как Бейнир привел в дом Даллу. Альвдис, может, и повидала за свою недлинную ещё жизнь гораздо меньше, чем Мейнард, но отличалась при этом потрясающей наблюдательностью и была любопытна, как белка. Она запоминала все, что Мейнард рассказывал, требуя новых и новых подробностей, заставляя его учить ее франкскому языку, и уже начала говорить на нем, а понимала и вовсе сносно. Альвдис все было интересно — кнорр, море, Фрисландия, куда шел корабль, и то, что происходит нынче в землях франков. Благодаря ей Мейнард, вначале неохотно слушавший новости с родины, так как не желал иметь с ними ничего общего, узнал, что же происходило, пока он находился в монастыре. Флавьен говорил с удовольствием, перемежая свои рассказы о деяниях королей войсковыми байками, чем веселил не только Альвдис, но и всех северян. И Мейнард любовался женой в такие моменты: она сидела, подавшись вперед, жадно слушала, задавала тысячи вопросов — и раскрывалась для него, словно цветок. Раньше Альвдис все-таки держалась слегка отстраненно, как велели обычаи, да и сомневалась она до последнего, что чужак на ней женится — больно уж дело неслыханное. А теперь, когда брак скреплен не только перед богами, но и на ложе, Альвдис преобразилась.

«Как странно, — думал Мейнард, — я раньше полагал, что, взяв девушку в жены, надену на нее кандалы, обрекая на жизнь со мной. А получилось, что ту, которую я полюбил, я сделал свободной».

Корабль шел уже мимо датских берегов, и тут попадались разные суда, в том числе, и «драконы». Дальновидный Рэв посоветовал Мейнарду, если ими заинтересуются, поминать Бейнира Мохнатого и ни о чем не беспокоиться; однако никто не решился грабить одиноко плывущий кнорр. Альвдис разглядывала берег, то удалявшийся, то приближавшийся, паруса на горизонте, их собственный полосатый парус, надувшийся под ветром. Боги явно благоволили этой поездке: ветер шел хороший, и даже не всегда требовалось помогать кораблю веслами. Пересечь еще кусок Северного моря — и покажутся немецкие земли.

— Ну, не скажу, что там живут наши близкие родичи, скорее, они вам родня, — заметил Мейнард, когда однажды вечером Альвдис, забравшись к нему под одеяло, попросила рассказать о местности, куда плывут. — Мы с ними воевали раньше, да и сейчас не всегда между нами мир. Карл Великий их земли сделал франкскими, но гордость не усмирил. Я не совсем понимаю их язык, на наш он не похож. Впрочем, я встречал фризов и в немецких землях, и в английских; держатся они обособленно, чтят свой род и торгуют с теми, кто расположен торговать.

— Они христиане?

— Еще не все, но многие. В их землях проповедовал святой Виллиброрд, мы его зовем «апостолом фризов». — Альвдис переспросила, что такое «апостол», и Мейнард объяснил. — Виллиброрду фризы чем-то приглянулись — вот уж не знаю, чем, весьма себе на уме народ. Он сам из Нортумбрии был, в детстве его отдали на воспитание бенедиктинцам, а затем он сделался миссионером… как твой знакомый старик-проповедник.

— Учил христианству?

— Да, учил принимать церковь. Причем страха не знал. Представь, что к твоему отцу бы такой пришел — говорит сам, что епископ, что послал его Святой Престол, и что всем язычникам немедля надо уверовать в Иисуса Христа как в Господа своего. Что б твой отец с ним сделал?

Альвдис подумала.

— Скорее всего, лишил бы жизни, чтобы другие такие же не появлялись.

— Вот и я так полагаю. А Виллиброрд отправился проповедовать к самому Радбоду — ты про него, конечно, не слыхала, а это был самый свирепый во Фризии вождь. И хотя христианство он так и не принял, Виллиброрда отпустил, потрясенный его верой и смелостью. Это чувство не помешало ему потом разорять основанные Виллибрордом монастыри.

— Это недавно было?

— О, больше ста лет назад. Сейчас фризы в основном все-таки христиане, хотя остались и язычники… как мы.

Ей нравилось, что Мейнард это произносил. Словно это был их заговор, небольшая тайна на двоих.

Альвдис нравилось быть заговорщицей.

Мейнард ей рассказывал об интригах, что, словно рыболовная сеть, накинуты на дворы знати; Альвдис, конечно, жила в отдаленной деревне, однако слышала много рассказов о хитрости ярлов и конунгов, возжелавших себе нечто запретное или же придумавших, как извести врага. Только вот эти деяния не шли ни в какое сравнение с интригами франков. По сравнению с прямолинейными северянами народ Мейнарда, казалось, задался целью сам себя запутать в необъяснимых поступках, предательствах и лести. На что только, оказывается, ни шли люди, чтобы заполучить место поближе к трону. Вассалы переходили от одного короля к другому, покидали поле боя в решительный момент или же, наоборот, вступали в битву, когда от них этого никто не ожидал, разом переламывая ход сражения. Альвдис интересно было слушать о битвах, это было привычно — в длинном зале воины за трапезой в основном о них и говорили. Но еще интереснее оказались рассказы о том, на какую подлость или же героический поступок способны люди, что желают золота и славы.