— Дальше нет смысла ехать всем вместе. Спасибо, что сопроводили меня, друзья, — обратился он к франкам из своего бывшего отряда, — теперь возвращайтесь к своим. Ашиль, ты тоже; а ты, Флавьен, со мной поедешь. Вы, — повернулся он к Рэву, Сайфу и северянам, — едете с Ашилем, я найду вас после, как поговорю с королем и узнаю новости. Если все пойдет, как задумано, уедем завтра, а пока отряд вас примет. Так, Ашиль? Покажешь моим людям, где они могут напоить лошадей и поесть сами?

— Покажу, господин.

— Альвдис, ты хочешь поехать с Рэвом и Сайфом или останешься со мной?

— А ты желаешь взять меня с собою к королю? — уточнила супруга.

Мейнард пожал плечами.

— Отчего бы и нет? Людовик вежлив с женщинами, особенно с красивыми. К тому же, твое присутствие мне будет очень приятно, — проговорил он так, чтобы слышала только Альвдис, — и ты поддержишь меня, если будешь рядом.

— Тогда, конечно же, я поеду.

Они распрощались со своими спутниками (Мейнард надеялся, что ненадолго), пообещав отыскать их после, и направились к королевскому шатру. Флавьен ехал впереди; флаг с саламандрой бился на ветру, словно стремясь оторваться и улететь.

«Я как этот флаг, — подумал Мейнард, пока лошади шагом пробирались мимо костров пехотинцев, мимо телег, крытых повозок, сваленных кучами бочек и тюков, шатров знатных людей. — Мне хочется оторваться и покориться ветру, улететь на его крыльях, но я крепко привязан к древку. Крепче, чем сам думал».

Походная жизнь, которую он сейчас видел, подняла целый рой воспоминаний; они кружили вокруг Мейнарда, словно растревоженные осы. И не сказать, чтобы все они были мерзкими, вроде того, о деревне; было много хорошего, иначе бы Мейнард столько не провел, служа королю. Мейнард де Брюйер всегда был воином, ему нравилось это, а монах из него так и не получился — что уж там говорить, если северянам удалось за полгода приобщить его к своим богам. Нет, о вере в Бога тут речи не шло, однако вера в свои силы, своих людей и своего короля — это всегда у Мейнарда имелось. Даже сейчас он знал, что его король всегда останется сюзереном, что Людовик недостоин предательства, лишь правды. Даже сейчас Мейнард служил ему, явившись по зову. И, проезжая по лагерю, он вспоминал себя — как он проводил здесь время, добывал вместе с Флавьеном пропитание для солдат, когда еды не хватало, как сидели у костра, пуская по кругу чашу, как травили байки и ходили к женщинам в обоз. Как гордились своим королем и его благородством, подчинялись его приказам, защищали его от стрел и мечей, ездили по его поручениям и возили важные письма. Как разворачивались крылья боевой силы, когда приходило время карать врагов — и враги бежали, не всегда понимая, почему. И все это не могла обесценить даже оборотная сторона войны — убийство невинных, попрание святых ценностей, многократный переход с одной стороны на другую… Так жили, так будут жить. Мейнард иного не знал, пока не познакомился с северянами поближе.

Те оказались более жестокими, чем франки: разве смутишь Бейнира Мохнатого грабежом и убийством прибрежной деревни? Да конечно, нет. Мир вообще жесток, даже святоши это понимают, и отец-настоятель в английском монастыре понимал тоже. Северяне зато были более честны, обман у них в почет не возводился, а союзы расторгались редко. И там Мейнард понял, что именно такого хотел, и если бы у франкских королей мораль была бы та же, может, он никогда бы и не задумался о том, что нужно покинуть эти земли.

Холм, о котором сказали, уже был увенчан королевским шатром, словно макушка — шапкой; лениво полоскались огромные флаги с золотыми лилиями. Коней оставили у подножия, перед первым кругом стражи, и Мейнард помог Альвдис сойти на землю. Еще на предыдущей остановке он попросил жену переодеться в платье, уже тогда предполагая, что она пойдет вместе с ним к королю, если выдастся подобная возможность; и сейчас Альвдис в темно-сером наряде, с прикрытыми супружеским покрывалом волосами, смотрелась скромно, но никого бы эта скромность не обманула. У дочери северного вождя была и красота, и стать, и гордость, и Мейнард знал, что многие франкские дамы побледнели бы от зависти, ее увидев. Впрочем, он не собирался задерживаться тут настолько, чтобы посещать пиры и заставлять кого-то завидовать.

Визитерам немного пришлось подождать, пока их смогли пригласить к королю: тот разговаривал с военачальниками и велел до поры до времени никого не впускать. От шатра открывался прекрасный вид на долину, уже усыпанную множеством золотистых цветов — воины разожгли костры, струи дыма тянулись к небу и развеивались ветром. Мейнард заметил большой деревянный крест, который только что водрузили на соседнем пригорке, и священник созывал паству на вечернюю молитву. Неподалеку развернули походную кузницу, конники подводили лошадей, потерявших подковы на марше, и звук молота, ударявшегося о наковальню, далеко разносился в вечернем воздухе. От костров пахло жареным мясом — значит, дела у армии неплохи, если в начале лета есть, чем накормить воинов. Да и, на взгляд Мейнарда, выглядело все недурно. Он поймал себя на том, что думает о Лотаре с некоторым злорадством. Хорошо бы Людовику удалось наконец поставить на место заносчивого брата. Судя по рассказам Флавьена, с годами Лотарь не успокоился, наоборот, стал относиться к людям еще хуже. Как раньше он издевался над отцом и презирал братьев (хотя и не гнушался иногда заключать с ними союзы), так и теперь продолжал действовать в том же духе. Мейнард порадовался заодно, что теперь это не его дела, во всяком случае, он так надеялся.

Наконец, военачальники покинули шатер (кое-кто из них узнал Мейнарда и приветствовал его, причем без особого удивления), и ожидавших пригласили войти. Флавьен отдал стражнику копье с флагом, Мейнард направился первым. И все вместе они вошли в шатер человека, который передвигал всех людей вокруг, как шахматные фигуры.

Людовику Немецкому, или Баварскому, как звали его тогда по наименованию принадлежавших ему земель, в том году исполнилось тридцать семь лет; это был высокий, сильный мужчина со вьющимися волосами цвета золотых колосьев. Он носил бороду и усы, так же золотившиеся, словно августовское поле, и выглядел как благороднейший из мужей. Когда визитеры вошли, король сидел за столом, заваленным картами, оружием, свитками, едой, уставленным золочеными кубками, — но увидав, кто приехал, поднялся. На Людовике была темно-синяя туника с короткими рукавами, обшитая золотой тесьмой, из-под которой выглядывали рукава темно-зеленой рубахи, тоже расшитой; оплетка превосходных кожаных сапог поднималась до колен. В волосах тускло отсвечивал обруч с зубцами — простая корона, которую Людовик носил всегда и шутил, что она удерживает на месте его буйные кудри и не менее буйные мысли.

— Так, так, так! — воскликнул король, скрестив руки на груди, когда вошедшие ему поклонились. — Кто почтил своим присутствием мой скромный шатер? Неужели это тебя я вижу, Мейнард, после стольких лет, да ещё в светском платье, и без тонзуры на макушке! Неужели ты не осуществил свою мечту и не стал человеком Божьим?

— Не стал, мой король, — ответил Мейнард, выпрямляясь. Несмотря ни на что, он был рад видеть Людовика. Они дружили много лет, хотя один подчинялся приказам другого, и доверяли друг другу; не вина короля, что душа Мейнарда сломалась. — Монахи уговаривали меня, однако я счел себя слишком недостойным червем земным, дабы полностью посвятить себя Господу.