колею. Каждый вечер я приходил к ней в “Одиссею”. Иногда, после нашей первой ночи, например, в баре с ней был Мило. В самом начале ее младший сын робел, старался оставаться в стороне и пробовал сообразить, кто этот незнакомец, общающийся с его мамой. Спустя две недели мы оставались в той же точке: он искоса следил за мной, если я к нему обращался, отвечал, но тихим голоском и предельно кратко, я не настаивал, терпеливо ждал, пока он привыкнет к моему присутствию. А пока с удовольствием наблюдал за ним. В некоторые дни в бар заходили Улисс и Лу. С ними все шло более гладко. Они были подростками, и потому отношения между их матерью и мной очень скоро перестали быть для них тайной. Брат и сестра вроде бы приняли их и даже перешли со мной на “ты”. Однажды, когда Эрин на что-то отвлеклась, а Лу занималась Мило, Улисс растрогал меня, тайком шепнув: “Не заставляй маму страдать”. Я протянул ему руку, заключая наш тайный договор, и он ее пожал. Старшие дети не стеснялись задавать вопросы о моих путешествиях и о дайвинге. Я очень быстро подметил искру зависти, промелькнувшую у Улисса. Я решил немного подождать, но пообещал себе, что, если все будет хорошо, я предложу ему пройти подводное крещение. Старшие ни разу не задали мне вопросов о своем отце, хотя, впрочем, обстановка объективно к этому не располагала. Я, однако, не терял бдительности, сознавая, что тема Ивана никогда не будет закрыта.

В те дни, когда Эрин уходила из бара до наступления вечера, я провожал ее, а позже она приходила ко мне. Когда она работала вечером, я сидел с ней в “Одиссее”, и после закрытия мы шли ко мне. Я пока еще ни разу не переступил порог ее дома, она как будто не была к этому готова. Я не торопил ее, тем более что не очень-то стремился попасть в дом, где жил Иван.

В последние две недели не было ни одной ночи, когда бы мы не были вместе несколько часов. Моя жажда была неутолима. Ее кожа, губы, груди, живот, вздохи, ее чувственность, в которой она вроде бы не отдавала себе отчета, – все в ней притягивало меня. Она была красивой, изумительно красивой, когда мы занимались любовью. Но в то же время такой хрупкой. Несмотря на грандиозность нашего первого раза и всех последующих, на нее иногда накатывали всплески опасений, сдержанности. В такие минуты ее глаза вдруг затягивало пеленой, как если бы ее поглощали тяжкие воспоминания, и тогда ей требовались долгие секунды, чтобы вернуться ко мне. Я знал почти наверняка, что Иван вел себя с ней грубо. Однажды мы лежали в постели, и я попытался расспросить ее, поскольку боялся ненароком сделать что-то, что ранило бы ее или напомнило о нем. Когда до нее дошел смысл моего вопроса, она съежилась, повернула голову набок, а я стиснул ее в объятиях, с трудом подавляя нарастающий гнев из-за того, что мои худшие подозрения подтвердились. А она голосом, полным муки, прошептала: “Не сейчас”.

Эта недосказанность не могла отравить наше счастье. Но все стало еще лучше, когда я сообщил ей, что Иван, похоже, обо мне забыл. И действительно, он больше ни разу не позвонил и не написал. Я испытал огромное облегчение. Я в полной мере наслаждался свободой, моля высшие силы, чтобы она не оказалась недолговечной. С каждым днем наше взаимопонимание углублялось, мы смеялись, болтали, подкалывали друг друга. Проснувшись утром, я едва ли не щипал себя, чтобы убедиться в реальности происходящего со мной. Я разделял с этой женщиной больше, чем свой идеал жизни: больше того, о чем я когда-либо позволял себе мечтать.

Эрин часто рассказывала мне о своих родителях, о брате и невестке, которых она горячо любила. Этой ночью, когда ей уже пора было к детям, она вся извелась, а я едва ли не слышал, как у нее в голове прокручиваются разные варианты. Ей никак не удавалось придумать, как поставить родных в известность о моем присутствии в ее жизни.

– Они временами бывают невыносимыми! – предупредила она меня. – Мне уже заранее плохо.

Я расхохотался. После чего слегка приподнялся, ухмыляясь:

– Не стану утверждать, что тороплюсь схлопотать от твоего отца или брата, но чем дольше ты прячешься, тем труднее будет потом. К тому же кто гарантирует, что дети или Пал ома не проболтаются?

Эрин не пришлось ничего объяснять подруге. Благодаря своей ястребиной зоркости та все поняла сама, хотя мы внимательно следили за собой и в “Одиссее” старались как можно реже прикасаться друг к другу. Нам было очень трудно взять себя в руки, но мы никогда не целовались, встречаясь в конце дня. Мы брались за руки только после того, как выходили из бара. Это был единственный жест влюбленных, при котором имели право присутствовать дети.

Она пожала плечами и насупилась.

– Напомню тебе, что могу случайно нагрянуть в “Одиссею”, когда они там будут, – продолжал я. – Не надейся, что мне удастся притвориться, будто я тебя не знаю.

– Я тебя ни за что не попрошу об этом!

– Ну и? – Я насмешливо вздернул бровь.

– Ты прав, – сдалась она, – но я тебя предупреждаю: это будет на твой страх и риск!

Я снова засмеялся:

– Как-нибудь переживу…

– Ну а ты? – подколола она.

– Что я?

– Какие у тебя отношения с семьей?

Я хотел бы отреагировать по-другому, но не смог. Я встал с постели и быстро оделся.

Ничего не ответив, сбежал в гостиную, оставив Эрин одну.

Моя семья. Я усердно избегал этой темы вот уже две недели. Передо мной была женщина, сохраняющая тесные отношения с родными. Они виделись каждый или почти каждый день, были единым целым. Я из чисто эгоистических соображений настаивал на том, чтобы она рассказала им о нас. Я ждал, что это признание станет доказательством ее любви ко мне, хотя и побаивался, как бы они не стали вмешиваться в наши отношения и не заставили ее усомниться во мне. Но я был готов сражаться и доказывать, что они ошибаются. Однако все это не решало проблему моей семьи. Что она подумает о моем бездарном общении с родителями, братом и сестрой? Кем она посчитает меня, когда услышит, что я ни разу за многие годы не собрался приехать к ним? Как ей все выложить и при этом не выглядеть жалким? Как объяснить ей, что я по чуть-чуть приближаюсь к ним после очень долгого