С малиновым вкусом.

Проглатываю все, как маленький мячик.

Еще один и еще один, а Tribal, он здесь, или? Еще одна дорожка кокаина, в синем туалете в каком-то месте, где я не имею никакого понятия, что там нахожусь.

Та-та-та.

Деревом по спине.

Там, там, бабах. Опять.

Что-то оранжевое. Черные линии.

Что-то горит. Нет.

Где я?

Голова горячая, слишком светло, и эти звуки «там, там, бах».

Тим чувствует, будто весь он вымазан горячим жидким маслом, воняет отрыжкой, и через прищуренные веки утреннее небо вдавливает в него синюю стену тепла.

Он помнит Симону. Помнит кварталы Las Cruces.

Помнит мужчин с изможденными лицами и пиво, стоившее один евро.

Он помнит крики.

Краски.

Медленно начинает различать киноафиши на доске объявлений в двадцати метрах от себя, перед домом красного кирпича. «На берегу», «До свидания там, наверху» и обработанная версия «Китайского квартала». Плечо темного пиджака в тонкую полоску, шляпа, дым, который превращается в волосы Фэй Данауэй, горчично-желтые, пересушенные. Как его пересохшее горло.

Маленький синяк на руке.

Вдруг он чувствует удар по голове. Не сильный, а мягкий, удар оранжевого воздуха, который отклоняется, когда достигает его головы, и женщина кричит: «Что ты делаешь, Абель? Что ты делаешь?»

Оранжевое, черное.

Баскетбольный мяч отскакивает к афишам, мальчик в полосатой красно-белой футболке бежит за ним, кричит: «Извините, сеньор, мяч нечаянно попал вам в голову», и над ним стоит круглая оранжево-зеленая женщина с еще более круглым, будто обуглившимся лицом и спрашивает: «С вами все о’кей, сэр?»

Он осознает, что лежит на скамейке, и с трудом переходит в сидячее положение. Знает, где он находится. У Центра культуры Centro Cultural S’Escorxador, старого кирпичного здания скотобойни, переделанного в продуктовый рынок, где нашлось место и вычурному городскому кинотеатру.

Он различает белые пластмассовые стулья. Ядовито-желтый стол. Тени от красных маркиз и деревьев падают на бежевые каменные плиты и превращают их в щеки, покрытые лопнувшими капиллярами. Родимые пятна, которые с каждым порывом ветра меняют свою форму.

Тим.

Идиот.

Он берется за спинку скамейки, опирается, чтобы встать, голова кружится, в глазах темнеет, он чувствует на своем плече руку женщины, прищуривается, пытается рассмотреть, но в его мозгу вращаются только световые пятна разных оттенков.

– Я в порядке, – говорит он и прозревает.

– Не очень похоже.

Подскоки мяча от земли, тук, тук, пап, пап, более длинный и осмысленный звук, будто он начинает воспринимать настоящие звуки. Звонит телефон, гудят сирены, раннее утро, сигнал телефон в ухе Тима. Виден код страны, Колумбия, женский голос.

Слова, как удары плетью.

– Может быть, я видела твою дочь.

Что она говорит?

– Что? Кто ты?

– Соледад.

– Ты же уехала отсюда.

Слова обжигают рот.

– Я дома, в Колумбии. В Медельине.

Город шумит на том конце линии. Грохот, крики, моторы.

– Ты видела Эмму?

Он стонет, произнося эти слова.

– Где ты ее видела?

Соледад шепчет ему ночью в своем городе.

Он видит ее перед собой, на балконе, куда достает свет города. Ее тонкая майка трепещет на ветру, спустившемся с гор.

– Я не знаю, чье это было сборище. Мне было велено явиться на автобусную остановку. В Магалуфе. Около нового спортзала и отеля с обезьяной на фасаде. Меня должна была забрать машина.

Спортзал. Именно возле него Эмму видели в последний раз.

Удар мяча об асфальт.

Почему она ему звонит? Какая разница?

– И что произошло?

– Подошла машина, меня забрали. Я не помню, как звали мужчину, он завязал мне глаза, и мы поехали. Дело было ночью, мне в машине дали коктейль. Горький на вкус, но я выпила.

– Тебя опоили наркотиком?

– Да.

– И где ты видела Эмму?

Он встал. Начал ходить взад и вперед на солнце. Не чувствует головной боли, старается не замечать баскетбольного мяча, который катится у его ног.

– Все теперь для меня как тени, – говорит она, а потом выдыхает целую тираду слов, будто хочет отогнать своим дыханием горный ветер. – Мужчины в доме, куда мы приехали, их лица, как маски без контуров, мигающий свет, может быть, я была на верхнем этаже, и еще один мужчина, хуже всех остальных. Настоящий дьявол.

Она замолкает, глубоко дышит, прежде чем продолжить.

– Другие девушки, тоже нечеткие фигуры, но я думаю, что я могла видеть твою дочь там, она могла быть там, в своей розовой куртке. Блондинка, более светлая, моложе, и испуганнее, мне кажется, что я помню ее испуганные глаза. Может быть, она прибыла уже после меня. Это ведь все было так давно.

– Она была испугана, боялась?

– Так мне запомнился ее взгляд. Если это была она.

– А где вы были? У кого был праздник? Какого числа?

– Я не знаю. Я не знаю, где мы были, не помню машину. Ни цвета, ни марки. Ни в какой день это было.

– А что ты помнишь?

– Помню, что я проснулась дома в своей постели на следующее утро. Не знала, как попала домой. У меня все тело было в ранах и болело во всех отверстиях. Но раны были перевязаны. Значит, я была у врача.

– Ты врача помнишь?

– Нет. Не помню. Может быть, он был немцем.

Соледад замолкает, он дает ей подумать. А мальчик перестал стучать мячом и настороженно на него смотрит.

– Здесь мой Тео, – говорит она. – Ему девять лет. Он спит в соседней комнате. Я вижу, как он дышит.

Ему хочется спросить что-нибудь о сыне.

– На ней была розовая куртка? – спрашивает он вместо этого.

– Или я запомнила розовую гардину, или брюки. Но это могла быть и она. Я так думаю.

– И ты только теперь об этом вспомнила? В каждой газете писали, по телевизору показывали.

– Ничего этого я не видела. Мне было не до этого.

Тим дышит, выдыхает воздух вверх, на небо, чтоб его дыхание перелетело через Тихий океан, достигло Вайкики на Гавайях, сделало пересадку в Токио, где подруги Соледад, возможно, работают в качестве «хозяек» в каком-нибудь баре в районе Гиндза для бизнесменов, которым нравятся латиноамериканские женщины. Он думает о розовой куртке, об этом разговоре, о том, что Соледад могла видеть вовсе и не куртку. Но если это была куртка, то шила ли ее молодая девушка, которой только что исполнилось восемнадцать, склонившаяся над швейной машинкой в душной комнате далеко от Пекина? Посылает ли эта девушка деньги куда-то? Своей маме в Шэньчжэнь? А у этой девушки есть тетя. Может быть, одна из тех китаянок, что работают тут в Pere Garau, одна из тех, кто массирует и втыкает иголки, кто готовит на паровой кастрюле или работает по двадцать часов в день в магазине.