– Я пытаюсь найти Наташу. Одно цепляется за другое. Я знаю, что делаю.

– Ты мне не все рассказываешь.

Тим проверяет мысленно, все или нет, нет не все. Пока что перед ним только лица людей, люди без лиц, их алчность и деньги, опять и опять деньги.

– Эмма, – говорит он.

– Что Эмма?

– Не исключено, что я напал на какой-то след.

Симона смотрит прямо перед собой, молча, медленно дышит, это тяжелые, глубокие вдохи.

– Еще одну водку, – говорит она. – Настоящую.

Они раньше никогда не пили дома, до того, как Эмма пропала. Но в этот вечер они выпили. Они с Ребеккой сидели у кухонного стола и пили водку с апельсиновым соком, настоящий «лисий яд». В тот день Эмма уговорила его разрешить ей поехать, за ужином он уговорил Ребекку, с помощью Эммы, которая на радостях отправилась в центр, на площадь Хеторьет, отпраздновать победу с Юлией и Софией походом в кино – смотреть в большом салоне кинотеатра «Фильмстаден» «Мир юрского периода» в 3D.

А они в ее отсутствие пили.

Пока бутылка не опустела, а они не начали смеяться и говорить то, что обычно говорят себе родители.

Она уже большая, мы должны ослабить давление, она ведь разумная девушка, это же наша дочь.

Они уснули на диване. Прижавшись друг к другу, в мягком, но сильном опьянении.

Эмма разбудила их, придя домой. Смотрела на них взглядом, полным отвращения и даже презрения, когда они, покачиваясь, добирались до ванной, а потом в спальню.

– Теперь вы не имеете права что-то говорить, если я вот так напьюсь на Мальорке, – шипела она. – Сами понимаете, да?

– Мы же твои родители, – заплетающимся языком выговорила Ребекка. – А родители никогда ничего не понимают.

– Вот именно, – поддержал Тим. – Мы отпускаем тебя одну на Мальорку. Какими нужно быть идиотами?

Симона ушла, за окнами Las Cruce темно. Он держится за стойку бара, чтобы не упасть назад, навзничь. Рамон отказался продавать ему еще спиртное, и Тим не стал с ним из-за этого ссориться. Он платит, сползает с табурета, чуть не падает, но удерживается на ногах, и другим клиентам нет никакого дела до его опьянения, они и раньше такое видели. Он задерживается у выхода на улицу Calle Reina Constanza, рядом со столиком Марты, и Рамон кричит ему вслед: «Иди домой, Тим».

Марта смотрит на него.

– Да, иди домой. Пора спать.

Но Тим не идет домой.

Он берет такси до района Son Gotleu, входит в кафе, где сидят мужики с голыми черепами, здесь охотно возьмут его деньги, а потом примут заказ. Он пьет с ними так, будто его только что выгнали из клуба порядочных и достойных.

Пьет.

Показывает фотографии Эммы.

Вы ее видели? Может, она была здесь?

Кто она?

Моя дочь.

Она пропала три года назад.

Duro, hombre, muy duro[110], угостишь меня коктейлем?

Коричневый кафель. Его лицо в треснувшем зеркале, южноамериканец, тощий, как героинист, стоит за стойкой бара из пластика, похожего на янтарь, на его руках типичные татуировки моряка.

Где тебя носило? В Сурабае, в Сиднее?

Он уходит, оставляя за спиной кварталы Son Gotleu, цыган и нигерийцев, которые неустанно спрашивают его, чего ему хочется.

Что он хочет.

Что он ищет.

Я ищу Эмму, кричит он одному из них. Может, он орет это китайцу в баре квартала Pere Garau.

Его носит по городу, как волну без моря. Он шепчет ее имя, выкрикивает ее имя, пустое имя, показывает ее фотографии всем, кто ему попадается на пути, он качается, падает, пытается встать, где я, что я здесь делаю? А море где, туда?

Мне нужно выкупаться.

Тогда я буду готов.

Город – это звуки, свет и движение, сигналит машина, сердитый мужчина просит его уйти, исчезнуть, спрашивает, чем он, черт побери, занимается. Город теплый, одинокий город, все цвета спектра смешались у него внутри в один, болит рука, он ползет наверх, серые булыжники под ним, красные кирпичи, пахнет попкорном, кто-то ему что-то говорит?

«Это тот самый Тим Бланк?»

Чужие руки у него в подмышках.

«Qué pasa, hombre? Un poco de ayuda? Sí, sí»[111].

Эмма.

Воняет отбросами.

Мухами из канализации.

Они тебя видели?

Я – просто пустое сообщение, без всякого содержания, как и ты, а эта кровать жесткая, грубая и шершавая, как дно дешевого гроба.

Папина щека колючая, он небрит, не брился вчера, потому что он поссорился с мамой? Я этого не заметила, я вытягиваю губы к его щеке и, хотя почти не достаю до его кожи, все равно немножко колется. Он пахнет, как простыня с кровати дома, с большой кровати. Он добрый, я знаю, что мама рассердится на него за то, что он дал мне конверт, деньги, и когда я прижимаю губы к его щеке, она уже больше не колется, а просто мягкая. И я отстраняюсь, ничего не говорю, закрываю дверь машины и бегу под дождем к залу вылета с тяжелым чемоданом.

Парень в самолете, с пивом.

Ничего так себе кадр.

Автобус трансфера. Он на самом заднем сиденье. Кафедральный собор. Что там про собор писали в каталоге? Кому, блин, это интересно.

Я вижу его на пляже, чувака, мы с ним тусуемся, он спрашивает, хотим ли мы купить «кое-что», это дорого, но мы, конечно, хотим. Никто ничего не узнает, да и не первый раз попробуем, только здесь другое, кока, fuckin’ cocaine[112], ясный перец, мы должны попробовать, и я даю ему двести евро – за пять граммов? У меня бы в жизни не хватило денег, если бы не папин конверт. Юлия гуглит, какие бывают цены, мы заплатили слишком много, но София говорит, что так дорого потому, что покупаешь уже из четвертых рук.

Кислые рыбки, шведские конфетки.

Он дал мне с собой, беру одну конфетку, пососать. Коктейли на балконе.

Парень с тату «The Tribal» выбит, заблеван у бассейна, желтый резиновый круг для купания плавает в центре, у меня кружится голова, мы пробуем в туалете, ввааауваааау!!!!!

Селфи папе. Он поймет шутку. Йо-хо-хо!!

Будто летишь вперед, все огни такие четкие, все лица тоже, я могу видеть каждую морщинку на губах, и все вокруг меня такие красивые!

С лакрицей водка. No, fuck no[113].