Лолита кладет ладонь на его руку, гладит ее. Выпячивает в его сторону грудь, наклоняется вперед, чтобы ее теплое дыхание попадало на его шею, прижимает к нему черные тайтсы, мягкая ляжка, бедро тверже, но тоже с изгибом.

– Дети затихли, – шепчет она. – Тридцать евро. В спальне. Сейчас. Что скажешь, cariño[107]?

Тим отстраняется. Поднимает руки, как бы показывая, что пасует, к Лолите, которая смотрит на него без всякого выражения.

Потом достает бумажник. Протягивает пять сотенных купюр из денег Канта.

– На квартплату. И детей.

Она берет деньги, смотрит на него и улыбается.

– Не знала, что археологам так хорошо платят.

Мухи отплясывают на внутренностях кошки в послеобеденной тени. Они блюют и едят, блюют и опять жрут. От их кружения в этом вальсе Тиму кажется, что весь его мир отравлен.

Он звонит в строительное управление и просит соединить его с Хоакином Оррачом. Сеньор Оррач ушел, отвечают ему, он может позвонить завтра, но следует учесть, что Оррач очень занятой человек.

– А кто это?

– Датский журналист. Мой профиль – палеонтология.

– Что?

– Динозавры, я пишу о вымерших видах.

Щелчок в трубке, больше ни слова.

К нему подходит парень с дредами и пожелтевшими белками глаз, в плохо заправленной в длинные шорты майке, и спрашивает: «What you want, man? Fuck? Drugs? What’s your thing, man?»[108]

– Nothing[109].

Парень вразвалочку удаляется, Тим смотрит ему вслед, достает телефон, звонит Симоне и просит встретиться с ним в Las Cruces.

– Я буду через час. Нужно закончить пару вещей. Вильсон про тебя спрашивает.

– Он близко?

– В нескольких метрах.

– Можно с ним поговорить?

Вскоре он слышит хриплый голос начальника.

– Тим, как ты? У меня тут есть одно дело об измене, которое бы очень тебе подошло.

– Sorry, какой-то дурацкий летний грипп. Лежу дома с температурой.

Он кашляет. Пытается изобразить больного.

– Полиция была у тебя с вопросами о Канте и Шелли? О жене Канта?

– Да, приходили, – отвечает Вильсон.

– И как?

Вопрос задан слишком прямо и агрессивно. Тим это понимает, но рядом в кошачьих кишках жужжат мухи, солнце палит в затылок, а наверху в квартире Васкесов вопят двое детей.

– А ты любопытен, – говорит Вильсон. – Они с тобой говорили?

– Нет, – врет Тим.

– О’кей, – говорит Вильсон. – От меня они ничего не добились. Если мы будем давать наши материалы полиции, то скоро лишимся клиентов.

Симона появляется на полчаса позже, чем обещала. Она здоровается с Рамоном и Ванессой, которая вытирает кухонным полотенцем пепельницу, садится рядом с Тимом, заказывает пиво и смотрит на его лицо, будто не уверена в том, кого именно перед собой видит.

– Что это тебя трясет? – спрашивает она.

– Это уже пятое пиво сегодня. – Он поднимает бокал. – Ты тоже вроде не в лучшей форме.

У нее круги под глазами, и он впервые замечает намек на морщинки на лбу.

– Дело в Хассане, – говорит она, и Тим вспоминает, что забыл спросить о нем раньше, когда разговаривал с ней, хотя такая мысль и промелькнула.

– Ты можешь мне рассказать, ты же знаешь.

– Он лежит в тюремном изоляторе. На него напал его земляк, чуть не зарезал его ножом в душевой.

– Но он жив?

– Да, но у второго парня дела хуже.

Тиму хочется положить ей руку на плечо, изобразить из себя надежного и заботливого папашу, но с Симоной это не проходит. Поэтому он ограничивается встревоженным взглядом. Если Хассан вонзил в кого-то нож, то это означает много дополнительных лет за решеткой, независимо от того, что произошло.

– Они были вынуждены удалить почку тому, кто напал первым.

В голосе Симоны появились другие интонации, от той любовной легкости, которая в нем всегда звучала, когда она говорила о Хассане, ничего не осталось.

– У меня скоро не будет сил на это дерьмо, Тим.

– Не сдавайся, – говорит он.

– И стать таким же психом, как ты?

Она улыбается, зубы желтоватые, слишком много кофе и сигарет, слишком мало ухода за зубами.

Тим подзывает Рамона, который исчез в туалете, чтобы там убрать. Заказывает две стопки водки, зная, что Симоне сейчас нужна доза не меньшая, чем ему. Хотя, с другой стороны, спиртное ему сейчас совсем не надо было бы пить, ему нужна голова, правильно сидящая на положенном месте.

Они выпивают по половинке «шота».

– Ничего нового про британца, – говорит она. – Его телефонные разговоры, кредитки. До этого трудно добраться.

Он поднимает в знак приветствия свою стопку в ее сторону, они выпивают до дна и со стуком ставят стопки на стойку бара. Рамон неодобрительно качает головой, приходит Марта и садится за свой обычный столик в углу. «Отсоси мою задницу соломинкой, – кричит она в помещение. – Ты, сексуальный пророк!»

Симона улыбается, машет Рамону, который, выполняя ее пожелание, наливает ей еще одну водку.

– Что-нибудь новое о Наташе Кант?

Симона качает головой.

Она выпивает свою вторую порцию водки, он тоже.

Они запивают водку пивом, гримасничают, фыркают.

– Что ты сейчас хочешь знать? – спрашивает она.

Он рассказывает о раскопках, об отозванном Хоакином Оррачом разрешении на стройку. О строителе Рафе Васкесе, который нашел кость, а потом умер от удара током.

– Узнай все, что сможешь. Обо всем этом.

– О том, как погиб Васкес, тоже?

– Если что-то найдешь.

Третья водка.

– Я заплачу за твое время, – говорит Тим.

– Об этом поговорим потом, – отвечает Симона.

За ними вечер, в воздухе разлито обещание более приятной температуры, свет становится рассеянным, переливается через край планеты, чтобы проснуться в другой стране, на другом континенте, сообщить совсем другим людям, чем они являются на самом деле, что начинается новый день, и пора продолжать ваши жизни.

– Чем ты занимаешься? – спрашивает Симона, взгляд у нее туманится от безнадежности. Она ухмыляется, хочет закурить сигарету из пачки, которую вытаскивает из сумки, но Рамон говорит ей, чтобы вышла курить на улицу, и она прячет пачку обратно.