– Что ж нам теперь делать? Идти к дедушке и, упав на колени,просить его благословения? Но какой же я муж?

– Нет, нет, только не это.

– А что же?

– Не знаю. Пусть будет только то, что есть… Лучше уж небудет.

10 апреля 1945

Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ вфонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя,освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслисьизвозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, – всумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды, –оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечермчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных ворот кхраму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в«Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к«Яру» в Стрельну… Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать,не додумывать: было бесполезно – так же, как и говорить с ней об этом: она разнавсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна дляменя, странны были и наши с ней отношения, – совсем близки мы все еще небыли; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, вмучительном ожидании – и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом,проведенным возле нее.

Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их,но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем вседелается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того,меня интересует история…» Жила она одна, – вдовый отец ее, просвещенныйчеловек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такиекупцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москвуугловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошообставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стоялодорогое пианино, на котором она все разучивала медленное,сомнамбулически-прекрасное начало «Лунной сонаты», – только одноначало, – на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядныецветы, – по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, – икогда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которымзачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуяруку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы…» Я привозил ей коробки шоколаду,новые книги – Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, – и получалвсе то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возледивана, не снимая пальто. «Непонятно, почему, – говорила она в раздумье,гладя мой бобровый воротник, – но, кажется, ничего не может быть лучшезапаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату…» Похоже было нато, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины загородом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие яей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, заобедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовыхрябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это ненадоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», – но сама иобедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была толькохорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…

Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хорошисобой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родомиз Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой,был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер,чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы,сицилианец какой-то», – сказал он сонно; и характер был у меня южный,живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красотабыла какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные инесколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черныйсоболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовымигубами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевалагранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсыходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианскойстоловой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечнойвеселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все какбудто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, частоопускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда кней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и невыезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле диванаи молча читать.

– Вы ужасно болтливы и непоседливы, – говорилаона, – дайте мне дочитать главу…

– Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, можетбыть, не узнал бы вас, – отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство:как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого,который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она,случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумениемсмотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился кней.

– Все так, – говорила она, – но все-таки помолчитенемного, почитайте что-нибудь, покурите…

– Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моейлюбви к вам! Не любите вы меня!

– Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете,что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меняпервый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя,давайте чай пить…

И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столикеза отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки,блюдечки, говоря что придет в голову:

– Вы дочитали «Огненного ангела»?

– Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.

– А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?

– Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообщене люблю.

– Все-то вам не нравится!

– Да, многое…

«Странная любовь!» – думал я и, пока закипала вода, стоял,смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с ихзапахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизойМосквы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в мерублизко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполекоторого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него…«Странный город! – говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, оВасилии Блаженном. – Василий Блаженный – и Спас-на-Бору, итальянскиесоборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…»