– Но все-таки как же он сбежал?

– Ах, в том-то и дело, что уж очень подло. Поселились мы вэтом самом пансиончике, где мы с вами оказались соседями, – это послеотеля-то на Cap d’Antibes! – и пошли однажды вечером, всего дней десятьтому назад, пить чай в казино. Ну, конечно, музыка, несколько танцующихпар, – я уж больше просто видеть не могла без отвращения всего этого,нагляделась достаточно! – однако сижу, ем пирожные, которые он заказываетдля меня и для себя и все как-то странно смеется, – посмотри, посмотри,говорит про музыкантов, настоящие обезьяны, как топают и кривляются! Потомоткрывает пустой портсигар, зовет шассера, приказывает ему принести английскихпапирос, тот приносит, он рассеянно говорит мерси, я вам заплачу после чая,глядит на свои ногти и обращается ко мне: «Ужас какие руки! Пойду помою…»Встает и уходит…

– И больше не возвращается.

– Да. А я сижу и жду. Жду десять минут, двадцать, полчаса,час… Представляете вы это себе?

– Представляю…

Я очень ясно представил себе: сидят за чайным столиком,смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении… За стекламибольших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря, висят темнеющие ветви пальм,музыканты, как неживые, топают ногами в пол, дуют в инструменты, бьют вметаллические тарелки, мужчины, шаркая и качаясь в лад им, напирают на своихдам, будто таща их к явно определенной цели… Малый в крагах и в некоторомподобии зеленого мундира подает ему, почтительно сняв картуз, пачку«High-Life»…

– Ну и что же? Вы сидите…

– Я сижу и чувствую, что погибаю. Музыканты ушли, залопустел, зажегся электрический свет…

– Посинели окна…

– Да, а я все не могу подняться с места: что делать, какспастись? В сумочке у меня всего шесть франков и какая-то мелочь!

– А он действительно пошел в уборную, сделал там что нужно,думая о своей мошеннической жизни, потом застегнулся и на цыпочках пробежал покоридорам к другому выходу, выскочил на улицу… Побойтесь Бога, подумайте, коговы любили! Искать его, мстить ему? За что? Вы не девочка, должны были видеть,кто он и в какое положение вы попали. Почему же продолжали эту ужасную во всехсмыслах жизнь?

Она помолчала, повела плечом:

– Кого я любила? не знаю. Была, как говорится, потребностьлюбви, которой я по-настоящему никогда не испытала… Как мужчина, он мне ничегоне давал и не мог дать, уже давно потерял мужские способности… Должна былавидеть, кто он и в какое положение попала? Конечно, должна, да не хотелосьвидеть, думать – в первый раз в жизни жила такой жизнью, этим порочнымпраздником, всеми его удовольствиями, жила в каком-то наваждении. Зачем хотелагде-то встретить его и как-то отомстить ему? Опять наваждение, навязчивая идея.Разве я не чувствовала, что, кроме гадкого и жалкого скандала, я ничего немогла сделать? Но вы говорите: за что? А вот за то, что это все-таки благодаряему я так низко пала, жила этой мошеннической жизнью, а главное, за тот ужас,позор, который я пережила в тот вечер в казино, когда он сбежал из клозета!Когда я, вне себя, что-то лгала в кассе казино, вывертывалась, умоляла взять уменя в залог до завтра сумочку – и когда ее не взяли и презрительно простилимне и чай, и пирожные, и английские папиросы! Послала телеграмму в Париж,получила на третий день тысячу франков, пошла в казино – там, не глядя на меня,взяли деньги, даже счетик дали… Ах, милый, никакая я не Медуза, я просто баба,и к тому же очень чувствительная, одинокая, несчастная, но поймите же меня –ведь и у курицы есть сердце! Я просто больна была все эти дни с того проклятоговечера. И просто сам Бог послал мне вас, я как-то вдруг пришла в себя… Пуститемою руку, пора одеваться, скоро поезд из Сен-Рафаэля…

– Бог с ним, – сказал я. – Посмотрите лучшекругом, на эти красные скалы, зеленый заливчик, корявые сосны, послушайте этотрайский скрежет… Ездить сюда мы теперь будем уж вместе. Правда?

– Правда.

– Вместе и в Париж уедем.

– Да.

– А что дальше, не стоит загадывать.

– Да, да.

– Можно поцеловать руку?

– Можно, можно…

3 июня 1944

В летний вечер сидел в гостиной, бренча на фортепьяно,услыхал на балконе ее шаги, дико ударил по клавишам и не в лад закричал, запел:

Не завидую богам,

Не завидую царям,

Как увижу очи томны,

Стройный стан и косы темны!

Вошла в синем сарафане, с двумя длинными темными косами наспине, в коралловом ожерелье, усмехаясь синими глазами на загорелом лице:

– Это все про меня? И ария собственной композиции?

– Да!

И опять ударил и закричал:

Не завидую богам…

– Ну и слух же у вас!

– Зато я знаменитый живописец. И красив, как Леонид Андреев.На беду вашу, заехал я к вам!

– Он пугает, а мне не страшно, сказал Толстой про вашегоАндреева.

– Посмотрим, посмотрим!

– А дедушкин костыль?

– Дедушка, хоть и севастопольский герой, только с видугрозен. Убежим, повенчаемся, потом кинемся ему в ноги – заплачет и простит…

В сумерки, перед ужином, когда в поварской жарили пахучиебитки с луком и в росистом парке свежело, носились, стоя друг против друга, накачелях в конце аллеи, визжа кольцами, дуя ветром, развевавшим ее подол. Он,натягивая веревки и поддавая взмах доски, делал страшные глаза; она,раскрасневшись, смотрела пристально, бессмысленно и радостно.

– Ау! А вон первая звезда и молодой месяц и небо над озеромзеленое-зеленое – живописец, посмотрите, какой топкий серпик! Месяц, месяц,золотые рога… Ой, мы сорвемся!

Слетев с высоты и соскочив на землю, сели на доску,сдерживая взволнованное дыхание и глядя друг на друга.

– Ну что? Я говорил!

– Что говорил?

– Вы уже влюблены в меня.

– Может быть… Постойте, зовут к ужину… Ау, идем, идем!

– Погодите минутку. Первая звезда, молодой месяц, зеленоенебо, запах росы, запах из кухни, – верно, опять мои любимые битки всметане! – и синие глаза и прекрасное счастливое лицо…

– Да, счастливее этого вечера, мне кажется, в моей жизни ужене будет…

– Данте говорил о Беатриче: «В ее глазах – начало любви, аконец – в устах». Итак? – сказал он, беря ее руку.

Она закрыла глаза, клонясь к нему опущенной головой. Онобнял ее плечи с мягкими косами, поднял ее лицо:

– Конец в устах?

– Да…

Когда шли по аллее, он смотрел себе под ноги: