– Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, – сказала она.

Я засмеялся:

– Опять в обитель?

– Нет, это я так…

В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полнолохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверхмеры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже оченьтеплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины сзернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где вуглу, перед черной доской иконы Богородицы Троеручицы, горела лампадка, сели задлинный стол на черный кожаный диван… Пушок на ее верхней губе был в инее,янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, – я немог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек издушистой муфты:

– Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и БогородицаТроеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так,как я, всю эту Москву.

– Могу, могу! – отвечал я. – И давайте закажемобед си?лен!

– Как это «си?лен»?

– Это значит – сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги…»

– Как хорошо! Гюрги!

– Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу,князю Северскому: „Приди ко мне, брате, в Москву“ и повелел устроить обедси?лен».

– Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северныхмонастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно яходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивнопоют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда наСтрастной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, весенний, на душекак-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины… Все двери всоборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы… Ох,уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский,вятский!

Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь,чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошелполовой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом,почтительно напомнил:

– Извините, господин, курить у нас нельзя…

И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:

– К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки,семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке…

– И к наважке хересу, – прибавила она, радуя менядоброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеяннослушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах:

– Я русское летописное, русские сказания так люблю, что досих пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был врусской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверныйкнязь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сейзмей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…»

Я шутя сделал страшные глаза:

– Ой, какой ужас!

Она, не слушая, продолжала:

– Так испытывал ее Бог. «Когда же пришло время ее благостнойкончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. Исговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камнедва гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…»

И опять моя рассеянность сменилась удивлением и дажетревогой: что это с ней нынче?

И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой, совсем не вобычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдругзадержала меня, когда я уже садился в сани:

– Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньшедесяти. Завтра «капустник» Художественного театра.

– Так что? – спросил я. – Вы хотите поехать наэтот «капустник»?

– Да.

– Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих«капустников»!

– И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.

Я мысленно покачал головой, – все причуды, московскиепричуды! – и бодро отозвался:

– Ол райт!

В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте кее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей:за ней было необычно светло, все было зажжено, – люстры, канделябры побокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, апианино звучало началом «Лунной сонаты» – все повышаясь, звуча чем дальше, темвсе томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнулдверь прихожей, – звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел – онапрямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье,делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос,смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей,сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глази бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черныелоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.

– Вот если бы я была певица и пела на эстраде, –сказала она, глядя на мое растерянное лицо, – я бы отвечала нааплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и впартер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы ненаступить на него…

На «капустнике» она много курила и все прихлебывалашампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевамиизображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белымиволосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразномлице, – оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад,выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке,бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок егобелорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланой мрачной жадностью глядяна нее, сказал своим низким актерским голосом:

– Царь-девица, шамаханская царица, твое здоровье!

И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ееруку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянулна меня:

– А это что за красавец? Ненавижу!

Потом захрипела, засвистела и загремела, вприпрыжку затопалаполькой шарманка – и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащийи смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостино-дворскую галантность,поспешно пробормотал:

– Дозвольте пригласить на полечку Транблан…

И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая,сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с нимсреди столиков, сопровождаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, межтем как он, задрав голову, кричал козлом: