Я не осознавала, что такое смерть, пока не погибла Дженна. То же произошло и с поцелуями, когда прикосновение губ Нолана разбудило во мне неизвестное доселе вожделение. А ведь раньше истории о влюбленных, которых тянуло друг другу как магнитом, казались мне неправдоподобными и… скучными.

Но в поцелуях с Ноланом Эндсли нет и капли скуки.

Тем временем парень оборачивается ко мне с обыкновенным черным блокнотом на спирали. Я пытаюсь не выдать, что глазела на него примерно так же, как он любовался бедной Ребеккой Уайз с гористой грудью, и насколько разочарована обыденностью ежедневника.

– Вот, – протягивает мне находку Нолан.

Это дневник уже повзрослевшего парня. У каждой записи указана дата и время ее написания. Создается впечатление, что мои пальцы пронзит боль, едва я прикоснусь к резкому и ровному почерку.

– На первых страницах нет ничего важного, – поясняет он. – Тебе захочется почитать где-то с тридцать первого июля.

Я понимаю, что меня ожидает, но, даже изучив первую строчку, не могу собраться с силами.

– Они мертвы.

Я резко поднимаю голову; Нолан опустил взгляд на руки и бездумно переплетает пальцы.

– Уверен? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Нолан, бросив на меня короткий взгляд.

Я начинаю читать.

«Они мертвы. Эйвери и Эмили мертвы. Они мертвы. Мертвы. Мертвы. Все внутри разрывается. Мое сердце буквально разрывается. Я думал, что у меня сердечный приступ, но Вэл говорит, что физическая боль ощущается по-другому. Да, боль не как от пореза, после того как мама, услышав новости, вцепилась меня. У нее были подпилены ногти. Я должен был присматривать за ними, пока она сидела на маникюре. Она сказала, что пойдет на маникюр и, прежде чем мы вышли из дома, объявила:

– Нолан, присматривай за ними.

Словно до этого я за ними не присматривал. Как будто мне нужно напоминать.

Боже, боже, боже. Они мертвы. Я видел их. Хотя не должен был. Алекс пытался оттащить меня, но он ниже, а я высокий и тупой, поэтому пошел смотреть, как их вытаскивают из воды. Они выглядели, как утопленники из ужастиков – холодные, синие, скользкие. Но как? Они ведь были здесь всего пару часов назад?

Мертвы. Мертвы. Мертвы. Мертвы. Моя вина. Мертвы.

Все внутри разрывается. Хочу, чтобы они были здесь. Хочу, чтобы они зашли ко мне в комнату и сказали, что все это шутка. Хочу, чтобы они навалились на Алекса и разбудили его.

Алекс спит на полу. Говорит, что не оставит меня одного. Говорит, что я не виноват.

Час назад приехал отец. Я спустился к нему, он все еще не снял костюм с галстуком после встречи. Не знаю почему, но мне хотелось услышать, что он скажет. Сказал, что все хорошо, что я не виноват, что мы переживем. Но затем я услышал, как отец и мама кричали друг на друга, и метнулся в комнату.

Мертвы.

Сегодня Эмили спросила, свожу ли я ее в книжный магазин и почитаю ли ей снова. Я ей отказал, сказал, что у меня дела, что пусть поиграет с Эйвери, что мы увидимся вечером.

Но уже вечер. А их нет.

Помогите. Помогите. Помогите.

Помогите. Мертвы.

Хочу умереть».

Последнее слово линией тянется по всей странице, будто кто-то отдернул руку писавшего. Заливаясь слезами, я поднимаю взгляд на Нолана, который, кажется, вспоминает, каково это: плакать, не проронив и слезинки.

– Александр, – бросает Нолан, – он проснулся, увидел, что я пишу, и выдернул ручку, уверяя меня в невиновности. Но даже если это и не так, я обязан своим сестрам жить дальше.

Я вытираю рукой нос.

– И ты прислушался.

– Почти. Для меня эти слова означали, что дальнейшая жизнь будет моим наказанием, – фыркает он. – По крайней мере, благодаря Алексу. Особенно когда он залез в мою односпальную кровать, потому что мне нельзя было находиться в одиночестве.

Раз я попала в самую душу Нолана и он хочет, чтобы я обо всем узнала, то даже будучи неуверенной в желании услышать ответ, я вынужденно спрашиваю:

– Ты все еще так думаешь? Что твоя жизнь – наказание?

– Нет, – его взгляд перемещается на мои губы, – это привилегия.

Я ставлю дневник на место и продвигаюсь дальше.

– Покажи что-нибудь еще, – прошу я.

Я проглатываю заметку за заметкой о его родителях. Отец ушел из уже почти развалившейся семьи сразу после смерти дочерей; однако по решению суда Нолан часто виделся с ним по выходным. Но его не волновал этот чопорный делец. В отличие от моей матери, мама Нолана только расцветала от новообретенной независимости и каждую неделю тратила бесконечные часы на уход за телом и – спасибо щедрому разделу имущества – шопинг. Со слов Нолана, она представляется мне как черствый и плоский персонаж из сказки, злобная мачеха, не заботящаяся о наследнике престола. При этом он записал почти каждый разговор с ней. Я задумываюсь, осознает ли Нолан, что в своих утверждениях, что не скучает по маме и не нуждается в ней, выразил всю свою тоску.

В записи, сделанной почти год назад, он детально пересказывает их беседу. Нолану исполнилось восемнадцать, и он купил летний дом Эндсли в Локбруке.

Мама через своего риелтора отправила письмо. Понятия не имею, почему эта женщина все еще не научилась писать СМС или отправлять имейлы.

– Если хочешь купить мебель, то я пришлю своего помощника для оценки.

Могу поспорить, что она уже потратила деньги отца, а теперь заставит меня торговаться с безымянным помощником из-за моего детского покрывала, книг с картинками Эмили и футбольного мяча Эйвери.

– Покажи что-нибудь радостное, – прошу я, больше не в силах накапливать в себе груз негативных эмоций, – что-нибудь хорошее.

– Что-нибудь не паршивое? – улыбается Нолан. Пока я читала, он перелистывал ежедневники и выглядит вполне спокойным. Интересно, легче ли ему переживать воспоминания со мной? Надеюсь, что да.

Нолан передает мне еще один дневник в кожаной обложке, туго опоясанный свисающей завязкой.

– Что это? – осведомляюсь я.

– Что-то хорошее, – отвечает он.

Текст внутри написан разборчивым почерком. Я читаю первую недатированную запись, выведенную на странице детскими закорючками.

Сегодня мы побывали в Ормании. На турецком ormania означает лес. Узнал об этом из книги. Еще я прочитал книгу о мышонке и его друзьях мышатах. История странная, и у мышонка странное имя. Ормания понравилась Эм и Эй. Я ее выдумал. Завтра снова хотят туда. На обед я съел сэндвич, хотя пришлось меняться с Эм, потому что она вопила, что хочет съесть мой сэндвич с ветчиной, а не свой с сыром. Я узнал, что авиарий – это клетка для птиц, отчего разозлилась Эйвери. Прочитал об этом в книге. Эм расплакалась, потому что подумала, что Эйвери будет заперта в клетке, но вскоре обо всем забыла и доела свой сэндвич.