над взлетно-посадочной полосой был поднят еще один флаг, чтобы показать, что сигнал принят. Второй флагман стоял возле здоровенного грузовика "Мерседес Л6500", на котором была установлена массивная моторизованная лебедка – естественно, с двигателем Мербаха. Двигатель гудел уже несколько минут, когда его вывели на полную мощность. Теперь был брошен рычаг, включились шестерни, и барабан лебедки начал вращаться, сначала медленно, а затем набирая скорость.

От лебедки к носу планера тянулся Легкий, высокопрочный стальной трос. Несколько секунд лебедка только и делала, что подхватывала слабину. Затем Герхард почувствовал рывок, когда трос натянулся, а затем движение вперед и ветер в лицо, когда ребенок Грюнау покатился по взлетной полосе. Ветер превратился в шторм, когда планер достиг своей взлетной скорости восемьдесят километров в час, а затем, как парус наполняется от прикосновения ветра, так и крыло ответило на поток воздуха по его поверхности, и Герхард почувствовал первый восхитительный момент освобождения, когда планер покинул хватку земли внизу и, бросив вызов гравитации, поднялся в небо.

Когда высотомер показал высоту в пятьсот метров, Герхард отпустил зажим, удерживавший трос, и тот упал обратно на землю. Теперь, наконец, он был по-настоящему свободен.

Великолепные армии альпийских вершин, пышные зеленые луга и ослепительный блеск вод Бодензее были достаточно великолепны, если смотреть на них из окон замка Меербах. Они обеспечивали бесконечно меняющийся фон цвета, света и формы для прогулок, поездок на беговых лыжах или охотничьих экспедиций в поместье. Но ничто не сравнится с их красотой и величием, если смотреть на них с воздуха. А скольжение, как обнаружил Герхард, было самой чистой формой полета. Двигатель издавал оглушительный шум, постоянную вибрацию и удушливые выхлопные газы. Но планер был безмолвен, как парящий орел, когда он летел на невидимых потоках горячего воздуха, которые поднимали его и несли по небу.

Лицо Герхарда расплылось в ликующей улыбке. Спасибо, Конрад! Спасибо, группенфюрер Гейдрих! Ты даже не представляешь, какой подарок сделал мне, когда приказал лететь!

Здесь, в этом самом радостном уединении, он был освобожден от забот мира внизу. За последние три месяца его жизнь изменилась. Он был вынужден отказаться от многих своих старых знакомых, опасаясь, что может привести к ним гестапо. Другие друзья, включая самых близких, бросили его по собственной воле, потрясенные его явной капитуляцией перед фанатизмом и злобой нацистской идеологии. Для них внезапное появление партийного значка на плече Герхарда и его назначение в штат конструкторского бюро Альберта Шпеера было свидетельством того, что он решил предать свою совесть, политические идеалы и архитектурное творчество. "Когда-то избалованный богатый ребенок, всегда избалованный богатый ребенок", - усмехнулся один из самых старых и близких друзей Герхарда. ‘В конце концов, вы не смогли устоять, не так ли? Они положили все это на тарелку для вас: привилегии, продвижение по службе, место за главным столом. И ты не можешь сказать "нет".’

Герхарда разрывало на части то, что он никому не мог сказать правду. Он ненавидел себя каждый раз, когда одобрительно кивал или даже высказывался в поддержку, когда гость за семейным обеденным столом делал антисемитское замечание. Он почти не произносил ни слова на работе, предварительно не прокручивая в уме свои комментарии, чтобы убедиться, что они соответствуют утвержденному нацистскому мышлению. Однажды Конрад спросил его: "Берлин-город с населением в четыре миллиона человек. Как вы думаете, сколько человек из гестапо требуется, чтобы содержать каждого из них в порядке?’

‘Не знаю, - ответил Герхард. - Десять тысяч? Двадцать тысяч?’

‘Нет, вы совершенно не правы. Во всем Берлине едва ли пятьсот офицеров гестапо. Но опять же, есть еще и четыре миллиона. В этом и заключается гениальность системы. Все смотрят друг на друга. Каждый человек-полицейский. Вы даже не представляете, сколько информации ежедневно доводится до нашего сведения. Так много людей сообщают, так много соседей, товарищей по работе, друзей, даже членов семьи. Это все, что мы можем сделать, просто подать все обвинения.’

Тогда Конрад посмотрел на Герхарда, и самодовольный, задиристый взгляд его был так же ясен, как любая произнесенная угроза: "Мы следим за тобой, у нас везде есть глаза и уши, ты никогда не будешь в безопасности". Это может быть та симпатичная девушка, которая работает секретарем в офисе, или тот дружелюбный парень, который приглашает вас выпить, или хозяйка вашей квартиры. Это может быть абсолютно любой человек. Ты никогда не будешь в безопасности от нас. Никогда!

Но здесь, высоко в баварском небе, некому было шпионить за Герхардом, некому было доносить на него за самостоятельные мысли или необдуманные речи. Здесь, наверху, он мог немного восстановить ощущение своего истинного "Я". И когда его взгляд скользил по чудесному пейзажу и по швейцарской береговой линии на дальнем берегу Бодензее-как заманчиво было иногда просто повернуть нос планера к этому безопасному убежищу и оставить свои заботы позади! поэтому его мысли, как это часто бывало, вернулись к открытке, которую он получил всего через десять дней после встречи с Гейдрихом. Это была типичная туристическая карточка, на которой был изображен паровоз, перевозивший пассажиров по самой крутой железнодорожной ветке в мире на вершину горы под названием Ротор. И послание было столь же невинным:

Эй, Герд, ты должен приехать в Швейцарию. Девушки здесь выглядят даже лучше, чем в горах! С нетерпением жду встречи с тобой снова. Если тебе что- нибудь понадобится отсюда - сыр? шоколад? модные часы? - просто дай мне знать.

Твой приятель, Макси.

Герхард сразу понял, что Макси - это Исидор Соломонс, гордый обладатель "Синего Макса". "Слава Богу, открытка пришла после того, как я встретил этого ублюдка из СС", - подумал он теперь. Я бы никогда не солгал Гейдриху, что не знаю, где Иззи. Он бы сразу меня раскусил.

‘Если тебе что-нибудь понадобится ... - это была ключевая фраза, знак того, что Иззи в долгу перед Герхардом. В один прекрасный день он может быть вызван. Однако до этого дня Герхард никому ничего не говорил. А когда планер спустится на землю и начнется настоящая жизнь, он не позволит себе даже думать об Исидоре Соломонсе.

***

К тому времени, как начался ее третий год в Родине, у Шафран появилось то удивительное чувство, что она полностью дома в своей школе и полностью расслаблена со всем, что связано с поездкой туда и обратно. Леон тоже чувствовал себя гораздо спокойнее, не в последнюю очередь потому, что очевидное удовольствие дочери от ее образования доставляло