В классной комнате стояли еще старые парты с откидными крышками и отверстием для чернильницы-непроливайки. В «Работе над ошибками» Поляков вспомнил эти парты, которые не сразу сменили легкие и не такие удобные столы:

«Парты у нас были мощные, монолитные и словно покрытые наскальными рисунками, их каждый год закрашивали толстым слоем зеленой краски, но следы поколений, оставленные перочинными ножами и другими острыми предметами, все равно проступали: мальчишечьи и девчоночьи имена, соединенные многозначительными плюсами, прозвища злых учителей, незапоминающиеся формулы… Переходя из класса в класс, мы вырастали из своих парт, как из детской одежды, — и это называлось взрослением. Приветствуя входящего учителя, мы вставали и хлопали откидными крышками — и в этом была какая-то особенная торжественность».

Те, кто учился в то время, помнят это лихое и якобы ненарочитое хлопанье в начале и в конце урока.

В первых трех классах занятия начинались с того, что дежурный разносил в специальном деревянном ящике чернильницы. Иногда кто-нибудь из озорства совал в чернильницу кусочек промокашки, и тогда тот, кому она досталась, обмакнув перо, к удовольствию соседа, ронял на раскрытую тетрадку кляксу. Потом появились уже не классные «непроливашки», а индивидуальные, которые дети носили в портфеле и которые все-таки проливались, и чтобы этого не произошло, их надо было стиснуть учебником и пеналом. Написанное в тетради важно было вовремя промокнуть розовой или голубой промокашкой (помните, у Андрея Вознесенского: «Живет у нас сосед Букашкин / в кальсонах цвета промокашки»?), чтобы чернила не размазались, иначе могут за неряшливость снизить оценку. На чистописании школьники выводили с нажимом палочки и крючочки, учились проводить волосяную линию и правильно держать наклон. Это было трудно, и у Юры тоже не сразу получилось. Сейчас-то муки чистописания вспоминать забавно, а тогда:

«У матери был идеальный почерк, а у отца что-то напоминающее предынфарктную кардиограмму. Я пошел в него, писать красиво мог, но только с помощью страшного волевого усилия. Стоило чуть ослабить внутреннюю гайку — и буквы пускались вприсядку. А в самом начале, когда осваивались прописи, настоящим кошмаром стала для меня маленькая буква «в». Она решительно не получалась, особенно соединительная петелька. Я плакал, сажал кляксы, ломал перья, вырывал испорченные страницы из тетради и все-таки победил ее, зловредную, навсегда. Однако свой почерк и сам иной раз не могу разобрать…»

В третьем классе детям разрешили писать авторучками. В решительный момент — во время контрольной по арифметике или диктанта — у кого-нибудь непременно заканчивались в авторучке чернила. Нерадивый ученик брал склянку с чернилами, что хранилась в шкафу у учителя, и обнаруживал, что крышка плохо отвинчивается, точнее — совсем не поддается. И пока он с ней возился, урок благополучно подходил к концу.

Юре не было нужды прибегать к подобным хитростям. Наоборот, ему страшно нравилось первым решить примеры на контрольной по арифметике или до срока закончить изложение и получить у учительницы разрешение постоять в коридоре в ожидании звонка. Ему и списывать не приходилось — списывали обычно у него, и потому самые хулиганистые мальчишки в классе относились к Юре хорошо, не толкали и не подставляли ножку на переменках, не задирались после уроков и не устраивали ржачку, если у него что-нибудь не сразу получалось на физкультуре — а такое ведь время от времени случалось с каждым: в этом возрасте и равновесие держать, и контролировать свое тело умеют далеко не все.

Мальчишки, как водится, больше всего любили уроки физкультуры, когда нужно лазить по канату, прыгать через козла, метать мяч, играть в пионербол. Юра Поляков все это делал без особого восторга. Нельзя сказать, что он был рохлей или слабаком, но к мускульной доблести особо не стремился, да и драться не любил, предпочитая словесную дуэль. Со временем, если между одноклассниками возникала конфликтная ситуация, готовая перерасти в драку, Юру звали, чтобы кончить дело мирными переговорами.

Зато он увлекался внеклассным чтением, когда его (или кого-то еще из отличников) учительница вызывала к доске, и он читал вслух интересные книжки: веселые, смешные, грустные, героические, — а когда звенел звонок, 3 «Б», заслушавшись, дружно умолял Ольгу Владимировну почитать еще немножечко, чтобы поскорее узнать, что дальше. Юрина первая учительница, как он потом понял, представляла собой характерный для советской школы тип преподавателя, у которого со школой связана вся жизнь. Она была спокойна, участлива, по-настоящему внимательна к ученикам и старалась подметить в каждом особые таланты.

«Классе в третьем, — вспоминает Юрий Поляков, — мы писали изложение про первомайскую демонстрацию. Ольга Владимировна прочла мое изложение в классе, а после очередного родительского собрания задержала мать: «Обратите внимание, у вашего сына явные способности. Он хорошо пишет, подбирает интересные выражения, сравнения. Я давно преподаю и знаю: такое редко встречается».

Слышать это было, конечно, приятно, но трудно себе представить, что бы могла сделать Лидия Ильинична для развития способностей сына, тем более в том его «незрелом» возрасте. Возможно, в интеллигентной семье ребенка стали бы заставлять читать умные книги, записывать свои впечатления от поездки на дачу и декламировать перед гостями выбранные родителями стихи. Но Юрины папа и мама продолжали придерживаться передовой методики Александра Нила…

Говоря о советском детстве, нельзя не коснуться такого феномена той эпохи, как «пионерское лето». Вся страна была покрыта сетью пионерских лагерей, куда после окончания учебного года устремлялась основная часть детского населения. Юра не стал исключением. Девять лет подряд он уезжал в июне на первую смену в лагерь «Дружба», расположенный рядом с платформой «Востряково» Павелецкой дороги и принадлежавший на паях Маргариновому заводу, Макаронной фабрике и предприятию с загадочным названием «Клейтук». Путевка со всеми профсоюзными скидками стоила всего 9 рублей, а многодетным семьям вообще давалась бесплатно. Отъезд в пионерский лагерь был серьезным событием в жизни ребенка: вместо привычных школьных друзей множество новых, незнакомых лиц и долгая разлука с родителями. Кстати, пионерский лагерь «Дружба» Юрий Поляков описал в романе «Гипсовый трубач», где, начиная с названия, немало трогательных страниц навеяно богатым на события пионерским летом. К этой теме он обращался и в стихах.

Жизнь в пионерском лагере была строго регламентирована, даже военизирована: подъем, питание и отбой по горну, утренние и вечерние построения: равняйсь — смирно, рапорт сдан — рапорт принят, флаг поднять — флаг спустить. В столовую — строем, в клуб кино смотреть — тоже строем. Если провинился — наряд на кухню. Впрочем, в свободное время занимайся чем хочешь: играй в футбол или в КВН, строй авиамодели, пили лобзиком, шей в кружке мягкую игрушку, пой в хоре, декламируй Маяковского, готовь номер для смотра художественной самодеятельности, выпускай стенгазету. Ну а если ты очень смелый, можешь вместе с ребятами из соседней деревни совершить «набег на садоводов» — поесть вволю кислых яблочек, а потом угодить в медпункт с расстройством желудка. Правда, за такое могут и из лагеря выгнать, как выгнал товарищ Дынин Костю Иночкина.