Кира Георгиевна пригласила меня к себе в Киброн, великодушно сняла мне комнатку в старом очаровательном отеле, в ресторанчике на берегу океана угостила устрицами и шабли (как можно было после этого не полюбить устриц!), я чувствовал себя героем Золя и бонвиваном, совесть меня на этот раз почему-то не терзала, я словно был в театре или внутри книги, а Кира Георгиевна была добра и, видимо, все (или почти все) понимала.

Тогда съездил я на пароходике на знаменитый остров Бель-Иль — некогда владение всесильного Николя Фуке, Бель-Иль, на котором погиб Портос! О его скалистые откосы бьется самый настоящий океан, на берегу которого в бесконечном ожидании «обратного» парохода я утолял лютый голод приторным пирожным (это испытанный способ, когда нет денег, — сладкое отбивает аппетит!), а потом пил кофе в кабачке, где официанткой подрабатывала студентка Сорбонны, штудировавшая в ожидании редких клиентов древнегреческие тексты.

Любовь Леонидовна д’Астье — вдова известного французского литератора и общественного деятеля и дочь Леонида Борисовича Красина, нашего полпреда в Париже, знавшая столько интересных людей, что голова кружилась.

И прелестнейшая Ирина Германовна де Сент-Жиль (ее девичью русскую фамилию я не помню), чьи седые волосы чудились припудренными. Она была похожа на маркизу, я сказал ей об этом в какой-то почтительно-салонной форме. Ирина Германовна усмехнулась: «Я и есть маркиза». Она тоже была вдовой, не только богатого, но и титулованного француза.

Все эти дамы помогали приезжим из России как могли. Подкармливали, знакомили с интересными собеседниками, возили за город, нередко и таскались по лавкам — помогали с толком истратить скудные франки.

Мой любезный хозяин дважды приглашал меня в театр, у меня, естественно, не было денег на столь дорогие развлечения. Мариво в Comédie Française. Прекрасен театр, скажем так, блистательно-консервативный. Чистый и звучный, до последнего слова понятный французский язык, отменно скроенные и сшитые костюмы, умеющие — и как! — носить их актеры, декорации — не приблизительные и многозначительные тряпочки-намеки, а добротные, не дрожащие по каждому поводу павильоны, сильный и чистый свет — словом, праздник, а не интеллектуальные дилетантские посиделки. И «Ужасные родители» Кокто в Театре Антуана на Севастопольском бульваре, где Жан Маре, в костюме тридцатых годов от Нины Риччи, не играл — просто царствовал на сцене, а непосредственные зрители, не стесняясь, рыдали и криками подбадривали актеров…

«Казанова Феллини» («Il Casanova di Federico Fellini») — единственный настоящий фильм, виденный в то лето. Картина показалась мне неудачей гения, сейчас мне неловко вспоминать об этом. Фильм неожиданный, но, как и все у Феллини, отмечен гениальностью. В нем так многое совершенно — потрясающий грим Казановы, придуманный самим Феллини, игра Сазерленда, его голос (Джиджи Пройетти), декорации, вместе условные и как бы врастающие в живой город, эта сцена, когда огромными веерами гасят люстры, и сама Венеция, такая ледяная, театральная, коварная, великолепная.

Прожить в чужой стране и на чужих хлебах два месяца, ничего решительно не делая, — вовсе не такая безмятежная радость, как может показаться.

Осматривать достопримечательности всякий день — немыслимо, бесконечные прогулки становятся источниками повторяющихся, пронзительно горьких впечатлений и постоянных лихорадочных мыслей — праздность оттачивает болезненную наблюдательность. Все время этот мучительный рефрен: «Почему?»

Почему здесь давно стало бытом то, что нам кажется недостижимой роскошью? — спрашивал я себя, глядя, как в маленьком городе Бурж тихим солнечным воскресным днем спокойная молодая дама сажала в скромный (по нашим понятиям — шикарный) «пежо» двух просто и красиво одетых веселых и приветливых детей. Почему строительные леса закрыты пленкой? Почему так улыбается здесь мир? — задавал я себе же вопрос ранним утром в крохотном городке Люсоне, известном лишь тем, что в нем начинал свою карьеру еще епископом будущий всесильный кардинал Ришелье, где сам воздух сочился прозрачным покоем, прохожие улыбались, начиная день (для нас-то начало дня всегда трагедия?), где начальник станции (я зачем-то решил прогуляться по платформе кукольного провинциального вокзала) отдал мне честь просто потому, что светило солнце и я был единственный гость на перроне. Почему в гостинице есть места и не спрашивают паспортов, пахнет по утрам кофе, а не хлором, почему жизнь здесь в радость и даже грозный бронзовый Ришелье, чудится, подмигивает с пьедестала?

Мой добрый знакомый, у которого я квартировал, старый человек, прошедший войну, просидел месяц в достаточно комфортабельной (его слова) нацистской тюрьме в Братиславе. За это он навсегда получил право на массу льгот, в том числе и на половинную оплату не только собственного проезда в первом классе, но и на такую же льготную оплату билета «сопровождающего лица», при этом он бегал по перрону с тяжелым чемоданом в два раза шустрее сопровождающего лица (им был я), хотя «лицо» и было лет на двадцать моложе. Почему на Западе узникам фашистских лагерей давали медали, а у нас — «срок»? Почему, почему, почему…

Почему в больнице улыбаются сестры, а врачи едят тот же обед, что и больные, — вкусный, домашний обед с фруктами и вином? Среди многих моих приютов в ту поездку была и пустовавшая квартира старшей сестры небольшой клиники на Монмартре, на улице Трюффо, и я мог наблюдать изнутри обыденность французского страхового здравоохранения. Поздними вечерами, возвращаясь в свое странное жилье, я старательно горбился и выставлял напоказ мешок с бананами и бутылкой кока-колы (мое питание в пору окончательной предотъездной бедности) — косил под парижского обывателя, чтобы избегнуть настойчивости монмартрских профессионалок. Впрочем, надо было лишь пересечь бульвар Клиши — там дальше все было тихо, добропорядочно, играли невинные дети и кумушки переговаривались через улицу.

В ту поездку я был в нескольких городах, в том числе и в мушкетерской Ла-Рошели, об осаде которой я знал еще из «Трех мушкетеров», с ее аркадами вдоль морской набережной. Видел Бурж, Нант, Западную Бретань, где крыши — из серой черепицы и сохранились еще сепаратисты, прославляющие «свободную Бретань» и «круглые шляпы» — символ независимых бретонцев, видел скорбную и гордую Вандею с этими ее геральдическими «двойными сердцами» — Богу и королю. Видел удивительный зоопарк в Туаре, где звери живут на воле, а посетители не должны выходить из автобуса или машины. Но все это было пусть прекрасным, но полуреальным, неизбывно туристическим. Только в Париже я ощущал вкус жизни, и вовсе не всегда сладкий.