Странная это была встреча. Когда я писал о Валансьене — еще там не побывав, все казалось куда романтичнее: «О городе уместно сказать особо — в событиях жизни и отчасти даже искусства Ватто он, конечно, сыграл свою роль. Возможно, это один из самых скучных городов северной Франции, которая и сама по себе достаточно скучна, — пустынная плоская равнина, однообразная, лишенная холмов, живописных рек и густых лесов. На этой равнине древний Валансьен, возведенный еще римлянами у слияния двух узеньких речек — Шельды и Рондели, был единственной крепостью и, следовательно, постоянным яблоком раздора. Им владели то франкские короли, то фландрские графы, его осаждали, жгли, обольщали, всем он был нужен, вечно в чьем-то глазу он оставался бельмом. Жители Валансьена слышали пылкие речи Якоба ван Артевелде — вождя гентских повстанцев, слышали пушки отважного маршала Тюренна, двести лет спустя бомбардировавшего город. Совсем недавно был он владением Испанских Нидерландов. Офицеры в желтых мундирах гордились длинными церемонными именами, говорили на звонком кастильском наречии, называли друг друга „донами“ и „сеньорами“, горожане же говорили по-фламандски или же по-французски с фламандским акцентом. Они и сами не знали толком, какой державе принадлежит их город и к какой нации — они сами. В Валансьене было скучно, как во всякой провинции, но покоя в нем не было. Горожане жили в постоянном ожидании перемен и старались ладить с любыми владетелями. Совсем незадолго до рождения Антуана Ватто Валансьен вновь отошел Франции. Людовик XIV сам туда пожаловал, надолго озадачив обывателей гордым блеском мимолетного своего появления. Славный Вобан, искуснейший фортификатор, будущий маршал Франции, отстроил укрепления, которые и двести лет спустя числились официально „крепостью первого ранга“, укрепления, чьи развалины и поныне стоят между современными кварталами города грозными призраками давно отшумевших войн».

Растерянно бродил по скучному провинциальному городку, где ничего уже не напоминало о Ватто. Развалины, они и в самом деле показались призраками, а город стал скучным, почти безликим. Зато, как писал я в конце книги: «В аккуратном сквере сегодняшнего Валансьена почти всегда безлюдно, можно долго и спокойно разглядывать памятник Ватто. Вокруг тихая провинциальная площадь, тесно заставленная машинами; легкая пыль лежит на их крышах и такая же пыль — на плечах и завитых локонах бронзового живописца. Рядом с городом угольные копи, мутная дымка постоянно висит в валансьенском небе, а ветер приносит не дыхание моря, как прежде, но горьковатый запах шахт. Давно не плетут здесь знаменитых кружев, которыми во времена Ватто славился его родной город. И почти все дома в нем выстроены заново. ‹…› Недвижна статуя из темной с изумрудно-зелеными потеками бронзы — спокойно смотрит на скучную площадь изящно и чуть небрежно одетый господин, похожий не столько на самого Ватто, сколько на персонажей созданных им галантных празднеств. Названия его картин, высеченные золотом на постаменте, будто напоминают зрителю, что художник не существует вне своих созданий». Правда, здесь имя Ватто произносили еще на фламандский лад: «Уатто»…

В ту поездку я, кажется, начал основательно узнавать Париж. Речь, конечно, не о глубинном понимании сокровенных тайн и кодов города, до этого было еще далеко, но с топографией уже справлялся. Сколько бы ни бродил я по картам и планам по старому Парижу, реальный город с его играми цвета и теней, пригорками и спусками, запахами, звуками, закоулками, тупиками — все это надо было заново «узнать в лицо». Советская нищета стеной отделяла меня от кафе — этих волшебных ворот в повседневную городскую жизнь. Я лишь изредка мог себе позволить выпить кофе у стойки — это не располагало к спокойному и плодотворному созерцанию. В ресторанах бывал только приглашенным (чаще всего это были заведения невиданно, по моим понятиям, роскошные, из совершенно иной жизни), а съесть что-либо в обычном брассри и увидеть Париж, так сказать, изнутри в голову прийти не могло.

Музейный «бум» еще не начался в мире, вход стоил — даже для меня — дешево, и именно тогда, в мае-июне 1977-го, я много времени проводил не только в Лувре или Музее импрессионистов, но и в малоизвестных музеях, которыми так богат Париж.

К исходу двухмесячного парижского пребывания я уже не думал, что все здесь милы и вежливы, к хорошему быстро привыкаешь, лица стали мне казаться столь же усталыми и неприветливыми, как дома, а любезность гарсонов в кафе и продавщиц в магазинах уже не представлялась мне безусловной. Я старался почаще звонить в Ленинград; долгое ожидание в душном зале, усталые люди, нередко раздраженные служащие — как быстро я забыл, что такое ожидание у нас, что такое раздраженные сотрудники нашей почты. Здесь-то в ответ на раздраженные претензии ожидающих служащая улыбалась и говорила ласково: «Что делать, все ждут…»

Я возвращался в почти пустом вагоне. В числе моих попутчиков был молодой человек с замкнуто-значительным лицом выдрессированного международного чиновника-стукача. За всю дорогу я не слышал, чтобы он произнес хотя бы одно слово. В открывшуюся как-то дверь его купе я увидел, что оно целиком — до потолка — забито картонными коробками, только вдоль дивана оставлен узкий проход.

Таможенники его не досматривали, — возможно, у него был дипломатический паспорт, да и его физиономия была красноречивей иного документа. Поймали лишь одну старушку убогой внешности, с лицом вполне добропорядочным: она и в самом деле оказалась «нарушительницей» — везла большой мешок грошовых складных зонтиков от Тати.

Надо ли говорить, что стоило мне взглянуть на лица родимых таможенников, как французы вновь показались веселыми рыцарями.

На Белорусском вокзале человека с коробками (они образовали на перроне внушительную пирамиду) встречало полдюжины сдержанно возбужденных родственников. В ожидании дележа они страстно смотрели на коробки, старательно скрывая вожделение и взаимное недоверие.