– Но это какая-то чушь, простите! – вскричаля. – Простите, все-таки это звучит как-то… нереально. Боюсь, ваш дядя нетолько эпитафии и клички сочинял. Нет, в самом же деле: это не уголовный баракна зоне, не игра пьяных гусар! Дело происходит в конце шестидесятых годов, речьидет об адвокатах, людях закона, и о живой женщине, самостоятельной личности…

– Не кипятитесь так, мой мальчик, – тихопроговорил Зив. – Видимо, вы слишком молодым покинули ту страну. К томуже, назвав Яню самостоятельной личностью, вы… попали пальцем в небо.

Мы оба замолчали. Под балконом глухо жужжало машинами шоссе,пролегающее по ущелью. На окрестных горах передо мной висели в темном воздухедрожащие кольца зеленых огней на минаретах. И весь наш разговор, все слова,улетающие к этим зеленым кольцам, к брезгливой физиономии холодной луны, c ееотточенными литыми скулами, казались мне совершенно нереальными, нездешними,невесомыми – ничьими…

– Мир полон мерзости, – так же тихо проговорилон. – Это Библия. Вот что никогда не устаревает… Понимаете, он ейпредставил дело так, что только она может спасти семью, стоит ей разок пойти ктому гнусному типу. Спасти семью. Женщине нельзя говорить таких слов. И онапошла.

– Откуда вы знаете?! – не выдержал я. – Этоуж действительно домыслы. Вот этого ваш дядя не мог видеть!

Почему-то меня колотил озноб. Странно, что я был таквзбудоражен этой давней и малоубедительной историей. Просто перед моими глазамивозникла Лиза – такая, какой она поднималась сегодня по тропинке: миниатюрная,гибкая, беззащитная женщина с больной душой.

– Дело в том… – медленно продолжал доктор Зив, какбы раздумывая, рассказывать мне дальше или воздержаться от последнего ужасногосвидетельства. – Дело в том, что у них была общая прислуга… То есть уВильковских и у дядиной семьи. Девушка, русинка… дядя называл, не помню имени.Там она нянчила малышку, ту самую, с которой сегодня вы приезжали в кибуц, а кдяде ходила прибирать. Вот эта девушка оказалась невольной свидетельницей… Онаночевала в детской, обычно укладывалась вместе с девочкой, часов в девять. Но втот вечер малышка капризничала, заснула поздно, а потом зарядил такой дождь, онтак грохотал по подоконникам, что нянька едва задремала, как сразу проснулась.Хотя потом уверяла, что разбудил ее голос Тедди. Он завывал…

– Завывал?! – повторил я недоуменно.

– Да, это ее слова… Она поднялась, приоткрыла дверь ииз-за портьеры увидела их обоих. Он ползал вокруг ног жены, хватал ее за руки,плакал и умолял спасти его честь… Так и говорил – «честь спасти»… Такой вотчестный господин. Понимаете? Не стал ей правду выкладывать – подлую денежнуюправду. На честь напирал. Честь ведь – святое дело у подобных мерзавцев. Ахозяйка, как рассказывала прислуга, просто стояла не шевелясь, и на лице еебыла смерть. Так она буквально и сказала: «Вона стояла, и на йий облычу буласмэрть»… – Он выдержал паузу, как бы давая мне представить эту картину…

– Потом Яня собралась, оделась и так же молча вышла вдождь – одна. И вернулась только утром… – Доктор Зив задумчиво добавил: –Дядя Залман считал, что подсмотренная сцена произвела на прислугу такое сильноевпечатление из-за последующего самоубийства Яни Вильковской. Но я-то оченьхорошо представляю себе лицо ее хозяйки в тот момент: просто вижу, какой онастоит: в глазах ее – смерть, в губах ее – смерть, на лбу ее – смерть…

Мы оба замолчали…

Он то ли шумно выдохнул, то ли всхлипнул. Проговорил:

– Ну вот, теперь это – все… Вот рассказал вам – иосвободился, как кляп из горла вынули. Делайте с этим что хотите…

А я… что я мог с этим делать? Ни за что на свете я не посмелбы обрушить на Лизу этот страшный груз – я, который пестовал ее и без тогохрупкое душевное здоровье. Нет. Нет! Я даже не был уверен, что когда-нибудьрасскажу об этом Петьке. Хватит с них собственных трагедий.

Я достал из шкафа на кухне бутылку виски, купленную в«дьюти-фри» в мой последний отпуск, вытащил ее на балкон, уселся на пыльныйпластиковый стул, который не вытирал, кажется, с весны… и в то время как в моейпостели спала, так и не дождавшись меня, женщина, которую, черт бы меня побрал,я до сих пор люблю, – просидел так часов до пяти утра, грустя и хмелея,наблюдая за небесным ходом обреченной луны в бисерном облаке вздрагивающихзвезд.

Такая огромная с вечера, такая полнокровная, малиновая…медленно восходя, она бледнела и истончалась, как леденец, становясь всепрозрачней и все трагичнее – в предчувствии конца, в ожидании неминуемого утра.

Она таяла, исходя предрассветной тоской. Она безмолвновопила о своем отчаянии.

И в глазах ее была – смерть. И в губах ее была – смерть. Ина лбу ее была – смерть.

Последний раз он был в Берлине года три назад, с театромбратьев Ферманов.

Те обкатывали в Европе свой новый спектакль – «Lik-2-Lok»(«Сны об острове чудовищ»), в котором у Пети было два самостоятельных номера,один из них – с Эллис, но в странном воплощении.

Режиссер спектакля Роберт Ферман дважды прогнал их танец,прищелкивая в такт музыке пальцами, крылышкуя локтями и с упоением обводяподбородком ритмы знаменитого свинга. Наконец сказал:

– Жаль. Не вписываетесь… А танец хорош! – И свнезапным оживлением: – Слушай, а нельзя ли придумать какой-нибудь… шабаш?Что-то бесконтрольное, разнузданное, что будоражит, как… – и пощелкал ввоздухе невидимыми кастаньетами, – эротический сон, ну… с монстром, незнаю? У нас ведь чудовища, монстры, понимаешь?..

И на другой день Петя уже репетировал, облаченный в шкуругориллы, – идея Роберта. Тот был ужасно доволен и утверждал, что номер отэтого только выиграл, что танец «приобрел наконец эротическую терпкость ивзрывает тухлую благопристойность обывательского сознания»… Одним словом,благодарение всем богам, что Лиза его не видела.

В то лето он вынужден был оставить ее одну на целых два месяца– контракт с Ферманами был жестким и выходных почти не предусматривал, затоэтим мохнатым танцем с Эллис он за лето заработал (кормилица, кормилица!)вполне пристойные деньги: публика осаждала оранжево-клетчатый шапито какбезумная, так что приходилось играть дополнительные спектакли даже в считаныесвободные дни.

Однако, вернувшись, Лизу он нашел совсем одичалой. А ведь,казалось, все предусмотрел: завалил ее работой, накупил целый воз дисков схорошими фильмами, обязал Тонду ежеутренне звонить, взбадривать ее; самтрезвонил каждую свободную минуту – даже перед выходом на сцену, тревожновслушиваясь в отрывистые хрипловатые фразы, трижды повторяя один и тот жевопрос, чтоб вытянуть из ее голоса хоть на вершок наивной слепой надежды, хотябы минуту успокоения.

Тогда и Хана сказала ему:

– Ты, Петя, больше не уезжай. Всех денег незаработаешь, а вот такую больную девочку лучше одну не бросать. Мало ли что ейвзбредет!