– Верно, – отозвался Петя. – Моя давняядогадка: Голем был сложным автоматом. – И под восхищенный плеск Раттовыхрук: – Если уж тавматурги древних китайцев и египтян создавали своих андроидов,если деревянный голубь Архита Тарентского уже в четвертом веке до нашей эры«летал и опускался без малейшего затруднения», то отчего в средневековой Праге,при наличии в гетто искусных ремесленников, не соорудить нечто подобное?..

Тогда профессор Ратт, выпалив: «Не через порог!», –вышел на площадку, захлопнул за собой дверь квартиры и, приобняв Петю за плечо,вкрадчиво спро сил:

– А было искушение влезть на чердак Старо-Новойсинагоги, дабы проверить, лежат ли там его обломки, как это писано во всехидиотских путеводителях?

– Было, – невозмутимо ответил тот. – Но затеятребует подготовки.

– Тогда, – воскликнул Ратт, увлекая его вниз полестнице, – считайте, что нашли подельника! А сейчас шагом марш в бэкерай!Я как раз собирался за пирогом. Забыл купить по дороге из университета (в концеконцов, профессор я или нет? имею ли право на каплю маразма?). Надеялся, чтоуспею сбегать… А теперь вам ничего не остается, как сопровождать меня.Постойте! – Он опустил руку, уже готовую толкнуть дверь подъезда. –Не придет ли вам, не дай бог, в голову, что я боюсь оставить вас в квартиренаедине с моей коллекцией?

– Не волнуйтесь, – парировал Петя. – Сегодняв мои планы входит только разведка.

Профессор расхохотался, потрепал его по плечу и сказал:

– Пошли, потешник!

И пока они почему-то бежали до кондитерской (то ли холодгнал, то ли широкий шаг Раттовых ног), пока суматошно выбирали пирог ивозвращались обратно (все заняло минут пятнадцать), Петя успел узнать пропастьсамых разнообразных сведений. Профессор Ратт был словоохотлив, как берлинскийтаксист, с той только разницей, что каждое его слово хотелось запомнить,записать, утрамбовать в памяти и запустить в действие – после того, разумеется,как сделаешь из него куклу.

– Я, видимо, обречен всю жизнь иметь дело с людьмивашей профессии или вокруг нее… – говорил он, поршневыми выдохаминапоминая Пете старый японский паровоз, раздувающий пары на пути между Томари иЮжно-Сахалинском. – На днях подарил одной писательнице эпиграф для еенового романа о сумасшедшем кукольнике. Она хотела взять ту известную цитату из«Ни дня без строчки» Юрия Олеши, да вы ее, конечно, знаете: «Он был кукла.Настолько кукла, что, когда униформа, забыв, что это кукла, переставал ееподдерживать и отходил, она падала…» Но я сказал: «Нет, голу-у-у-бушка,оставьте, все это слишком на поверхности. Тут требуется нечто глубинное,мистическое, стра-ашное…» Ведь, в конце концов, кукла с древнейших временвоспринималась людьми как персонаж потустороннего мира мертвых, не так ли? Вдревних захоронениях часто находят кукол, а в древнегреческом театре в финалеспектакля из задней двери на сцену выезжала эккиклема – платформа с трупом,например, Агамемнона. Причем трупом служил деревянный манекен с подвижнымиконечностями, одетый в людское платье. Обратите внимание: деревянный. Тутсимвол: кукла вытачивается из той же колоды, из которой вырубается гроб. Изтого дерева, которое корнями уходит в нижний, хтонический мир. Иными словами:впервые кукла возникает в мире смерти…

В этот момент они как раз вошли в тесную, но изобильную, какбы раздавшуюся в боках от пирогов и булочек, румяную кондитерскую, посредикоторой стояла такая же, раздавшаяся на дрожжах, сдобная зефирная продавщица, ипрофессор мгновенно перешел на бойкий немецкий, тем более что дело касалосьвыбора пирогов.

Обращаясь к Пете по-русски и в то же время перебрасываясьигривыми немецкими фразами с продавщицей, профессор Ратт напоминал жонглера,который, непринужденно добавляя в работу кеглю за кеглей, продолжает рассеяннобеседовать с кем-то за его спиною, при этом ногой подкидывая ту кеглю, чтостремится выпасть из круга вращения… Ассистировать ему было истиннымудовольствием.

– Это казнь египетская! – кричал онпо-русски. – Ну, возможен ли добровольный выбор между «штройзелькухен»,«кезэкухен» и «монкухен»?! А что делать с «апфельштрудель»? – спрашивал ону гостя с мученическим выражением в лукавых черных глазах…

– Значит, останавливаемся на «монкухен»! – этобыло последним в кондитерском диалоге, и, забрав у флегматичной продавщицы коробку,он продолжал, открывая тугую дверь кондитерской и вновь окутываясь клубамибурно выдыхаемого пара:

– Так насчет эпиграфа: что я придумал? Откопал для ееромана поистине лакомый кусочек – пальчики оближешь! Вы только послушайте:

«– Однажды, силою своей превращая воздух в воду, а водув кровь и уплотняя в плоть, я создал человеческое существо – мальчика, темсамым сотворив нечто более возвышенное, чем изделие Создателя. Ибо тот создалчеловека из земли, а я – из воздуха, что много труднее…

…Тут мы поняли, что он (речь идет о Симоне Волхве) говорил омальчике, которого убил, а душу его взял к себе на службу».

Как вам этот отрывок? В самую точку, а? В самую точку овашем дьявольском ремесле. Душу, душу – на службу! И – бесповоротно,безвозвратно, до гроба. Если, конечно, дама не испаскудит своим романом мойчудесный эпиграф.

Черные глаза профессора Ратта казались самым ярким пятном наэтой улице. Летящая сверху снежная труха посыпала пеплом его легкие вздыбленныекудри, и он поминутно стряхивал ее себе на лицо и на плечи, вскидывая голову,как взнузданный конь.

– Ну, что вы встали?

– Откуда это? – спросил Петя, не трогаясь с места.

Тот захохотал, потянул спутника за рукав:

– Идемте, идемте скорее домой, я подыхаю от холода! Этороман «Узнавания», голубчик, II век нашей эры. Вто-рой век! Принадлежит корпусуПсевдоклементин, то есть сочинений, приписываемых папе римскому Клименту. Тамеще много чего есть. Климент был учеником святого Петра, и вполне могсуществовать и даже возглавлять какую-то общину в Риме, но!..

Они вошли в подъезд и, минуя лифт, стали подниматься начетвертый этаж по лестнице, причем ясно было, что профессор сдерживает себя,чтобы не шагать через ступеньку: видимо, был приверженцем здорового образажизни. Впрочем, он часто останавливался, чтобы, чуть не в лицо собеседникувыбросив указательный палец, подчеркнуть свои слова:

– Но! Романов Климент точно не писал, это типичнаяалександрийская литература, вероятно, остатки былой еврейской литературы.Кстати, по преданию, этот папа похоронен в Крыму и потому почитаетсяправославием… Вот теперь снимите свой средневековый капюшон, а то я подумаю,что вы скрываете зловещие намерения…

– А как можно прочитать… это сочинение? – спросилПетя, откидывая капюшон куртки.

– Как прочитать, дружище? – рассмеялсяпрофессор. – На каком языке? – Он остановился, склонился к Пете имягко взял его под руку: – Не обижайтесь. Это писано по-гречески, затемпереведено на латынь и вряд ли существует на русском… У вас очень интересныйчереп… Вообще в вашей внешности тоже есть нечто потустороннее. Глаза:подозрительно светлые. Уж не воронки ли это – в никуда? «Он не отбрасываеттени!» Повернитесь-ка в профиль… О, какой харáктерный нос, и этотжесткий римский подбородок, и непроницаемая улыбка… Вы сами могли бы игратьПетрушку, божественного трикстера! Я вас не смущаю? А почему одно ухо длиннеедругого? Это изысканно. Так надо?