– Серьга. Дополнительный контроль над куклой. У моихкукол всегда еще одна нить.

– Гениально! Так вот, о папе Клименте. Я работал вогромном барочном храме его имени неподалеку от Третьяковки, разбирал книжныезавалы. Находил там потрясающие вещи, например – первое издание помпейскихраскопок Винкельмана в телячьей коже, с золотыми лилиями неаполитанскихБурбонов на переплете. Да-да, поверьте мне на слово: я извлек его из-забатареи. Чем не романный сюжет?

Он вытащил из кармана куртки связку ключей и, сощурившись,принялся высматривать нужный, словно ему предстояло войти в незнакомый дом. Иправда: раза три попытки вставить ключ в замочную скважину не увенчалисьуспехом, и профессор невозмутимо пробовал следующий.

– Этот храм был депозитарием Ленинки и по самые куполазавален книгами, конфискованными в самых разных местах, – думаю, ссемнадцатого года. Например, там была библиотека князей Шаховских, библиотекапатриархии… Завалы, говорю вам, – кромешные, непроходимые завалы! Иногданачальство производило операцию «обеспыливания», и тогда вытирать книгитряпками сгонялся чуть не весь персонал Ленинки. Лично я занимался тем, чтораскладывал книги на кучки – по тематике. Да, забыл сказать, что все этоохранялось алкашом-вахтером, который в конце концов в пьяном виде утонул вванне…

Наконец они вошли в квартиру и, мешая друг другу, сталираздеваться в тесной прихожей. Пете выданы были мягкие тапочки с задниками.

– По мне-то, пусть бы каждый топал, в чем обут, –обронил профессор. – Но такие уж русские порядки жена завела.

– А где она? – спросил Петя. – В отъезде?

– Нет. Она умерла, – с той же улыбкой ответилпрофессор.

– О, простите… я не…

– Зачем же извиняться! Бросьте. Моя жена прожила бурнуюсчастливую жизнь, сменила четырех мужей – я четвертый и самый пристойный,другие еще хуже…

Он занес в кухню покупки и принялся выкладывать их на стол,продолжая говорить. Судя по тому, что просматривалось в проеме двери, это быласамая что ни на есть русская московская кухня: полки и шкафчики, ломящиеся отгжели, расписные доски по стенам, угол деревянной скамьи.

– Она была моим преподавателем в МГУ и значительностарше меня. Нам всегда было весело вдвоем, мы много путешествовали, много чеголюбили, и я никогда не омрачаю памяти о ней кислой физиономией.

Он возник в проеме двери, как бы раздвигая обеими рукамикосяки:

– Ну-с, герр Уксусов… Ох, извините, это вовсе не всвязи с кислой физиономией! Случайный каламбур. Так что ж, как прикажете васпринимать – как гостя или как своего? Кофе-приемы или сначала…

– Сначала! – быстро отозвался Петя, уже убегаянетерпеливым взглядом из прихожей налево, туда, где в отворенной двери вбольшую залу увидел застекленные стеллажи с множеством кукол.

– Прошу, – кратко пригласил профессор, пропускаяего вперед.

Петя шагнул на порог и увидел, что это сквозная анфилада изтрех больших комнат, целиком посвященных огромной – даже дух захватило! –коллекции.

– Ой, ё-о-о!!! – простонал он.

– Да-да, друг мой, не смущайтесь, несдерживайтесь, – подхватил польщенный коллекционер, – настоящийвосторг профессионала может выразить только восхищенный русский мат! Позвольтемне возле вас душой отогреться: выражайтесь! Сквернословие Петрушку не портит.В древнем Риме табуированная речь почиталась настолько, что была частьюпохоронного обряда. Эдакий бранный, на равных, диспут со смертью. В те временаеще не уяснили обстоятельно, кто – кого, еще, было дело, спускались в царствомертвых и, как вы знаете, благополучно оттуда возвращались.

И поскольку гость столбом встал, теряясь – с чего начать,Вацлав Ратт, схватив его за рукав пиджака, потянул к витрине в левом углукомнаты:

– Начало – тут… Здесь самые старые приобретения отца.По образованию он был инженер-механик и очень неплохо, на мой взгляд, рисовал:любительство, конечно, но совсем не бесталанно. В свое время служил и подипломатической части, поэтому мы много разъезжали. И всюду, куда ни попадал,первым делом он бросался на поиски местных кукол. Говорил ласково: «куколки»…Только потом я услышал, как часто произносят это слово настоящие кукловоды имастера…

Он осторожно отворил стеклянную дверцу витрины:

– Смотрите-ка на эту пару: Принц и Принцесса. Индонезия,XIX век. Сколько в них нежности, а? Какие оба хрупкие – эти ручки-палочки, этаумоляющая о бережности худоба… И как целомудренно склоняют друг к другу лица, иоба смущены от любви. Куклы в отличном состоянии. Когда я пригласил Прохазок нареставрацию, мне казалось, что вот тут… на коронах у него и у нее… надо бытронуть позолотой. Но Зденек отговорил, и теперь вижу, он был прав. Это тусклоезолото не должно сверкать.

Он задержал влюбленный взгляд на куклах, помедлил и,стряхнув с себя задумчивость, перешел к соседней витрине:

– А теперь гляньте вот на этого – мой любимец, Тио –дух шахты. Симпатяга, а?

– Боливия?

– Верно. Плутовская физиономия, совершенно девичьичерты лица, вон какие брови длинные, миндалевидные глаза… А сам дубинку сжимаети аж присел в предвкушении удара. Вечная двойственность куклы. Обратитевнимание: вышивка, бисер, стеклышки на одеянии – какая адски кропотливаяработа! И даже крылышки у него усеяны камнями! Зденек чуть поправил ему грим: ябоялся дальнейших разрушений; поэтому сейчас кукла не выглядит такойстарой… – Он поманил Петю к следующей кукле: – А вот, не пройдите мимоэтой бирманской бестии. То ли принц чудовищ, то ли кто-то еще. Какое богатствооттенков синей и зеленой краски в перьях… Отец купил эту куклу в Дели, у вдовыодного актера, и сам привел в порядок. Было это, постойте… в тридцать пятомгоду.

Несмотря на размахивающие руки, на ноги, выделывающиенетерпеливые кренделя, коллекционер легко и бережно двигался среди стеллажей ивитрин. Его движения, сопровождавшие быструю, чистую и удивительновыразительную для иностранца русскую речь, выглядели балетным контрапунктом,летящим арабеском – чем-то вполне естественным среди сонма существ «левого»,как сам он несколько раз повторил, мира:

– Да-да, ведь человека, чья жизнь связана с куклой,вполне нормальным не назовешь, не так ли? Я вам покажу кое-что, но надеюсь навашу скромность: держу пока эту куклу в укрытии, как партизана; еще не время еюхвастать.

Он наклонился и выдвинул из-под витрины плоский ящик,откинул крышку и сам залюбовался старой интерьерной куклой с изящно сделаннымифарфоровыми руками, фарфоровым личиком. Впрочем, таких кукол во множестведелали в Европе в начале прошлого века.

– Ничего особенного, а? – подмигнул он. –Ничего особенного, если не знать, что это кукла художника Кокошки – та самая,знаменитая, на которой он чокнулся. Она, видите ли, была похожа на Альму Малер,вдову композитора; у Кокошки был с ней роман. Он даже предлагал ей руку исердце, но проницательная женщина вовремя просекла, что имеет дело сненормальным, и отказала. И Кокошка уж точно был сумасшедшим: он ведь, знаете,всерьез утверждал, что умеет летать! И вот отвергнутый художник купил эту куклуи повсюду стал таскать ее с собой – даже на великосветские приемы! – покадрузья не сочли это уже неприличным, и в один прекрасный день кукла исчезла.Ага – исчезла!