Наш столик почти целиком оказался на солнце, но это какбудто не тревожило старика. Блестя малиновым лбом, задумчиво подперев ладоньюподбородок, он едва шевелил губами, будто повторял давно произнесенные,посвященные кому-то и растаявшие в сыром воздухе Львова слова. И вдругпроговорил по-польски:

– Куба, я мам дзисяй дзень народзеня, мам сэдэмнащэлят… – И очнулся: – Прошла жизнь. Понимаете? А я вижу Яню совершенно ясно:отворилась дверь, и будто ангел вышел из брамы.

И как нарочно, после его слов из дверей сувенирной лавкивышла Лиза. Судя по ее виноватой и одновременно удовлетворенной улыбке,иранский шах мог ей позавидовать.

Доктор Зив вдруг поднялся из-за стола и сказал:

– Не могу, не буду больше смотреть. До сих пор больно,вот что значит юношеская любовь. – И, перейдя на английский, пожелал мне иподошедшей Лизе приятного обеда, чудесного вечера и благополучной обратнойдороги.

– Рад был повидать вас, доктор Горелик.

– Борис, – поправил я. – Давайте наконецостановимся на этой версии.

– Борис, конечно… Вы не возражаете, если я запишу ваштелефон?

– Само собой, Яков. Да и я ваш с удовольствием запишу,отчего же…

Мы продиктовали друг другу номера своих телефонов, и онпошел, не оглядываясь, по дорожке меж деревьями – к своему домику, наверное…

* * *

…На обратной дороге в Иерусалим – а мы возвращались втемноте, и я был сосредоточен на однополосном извилистом шоссе – Лиза тонадевала, то опять снимала купленный кулон, подносила его к лицу и вселюбовалась камнем и тонкой ювелирной огранкой. И говорила без умолку. Она былав хорошем настроении, развлечена покупкой – я мог гордиться удачной вылазкой.

– Думаю, это бирюза, – говорила она. – Нопродавщица назвала как-то иначе: «эйлатский камень», почему?

– Это местный камень, очень красивый. Бывает и красным,и синим, и зеленым.

– Но согласись, что мой – изумительного редкогооттенка! Похож на павлинью грудку, согласись!

– О да. Замечательная штука. Я рад, что он досталсятебе.

– А главное, – продолжала она, – этотудивительный природный рисунок на нем – балерина на пуантах… Будто перомнарисовано. Ты обратил вни мание?

– Балерина? М-м-м… – Я скосил глаза, но тут жеснова перевел взгляд на дорогу. Сзади ехал какой-то борзый малец, который ужедважды пытался меня обойти, ничуть не опасаясь получить в лоб таким жевстречным идиотом. – Я потом посмотрю, Лиза, ладно?

Она снова надела кулон на шею, откинула голову на валиккресла, покачала ею, удобнее прилаживаясь, и сказала:

– Я потому его и выбрала, хотя там были и другиеизумительные вещи. Он мне напомнил… Ты же знаешь – это такая большая часть моейжизни. Все детство на трамвае в балетную школу, занятия у станка… А там вечнаяТатьяна Михайловна орет: «Лиза, убери задницу! живот развесила! сними живот!держи спину, коровище! держи голову!» А начинает так ласково, мелодично, подмузыку: «Ак-кура-атненько, кра-асивенько, тондью-батма-ан, плие-е-е,дэми-плие-е-е», а потом вдруг как гаркнет: «Лиза, задница!»… А что творилось,когда мы приступили к занятиям на пуантах! Эти пуанты сначала надо быловыследить, выбегать, выстоять, купить, потом они не подходили по ноге. А на моюногу вообще никогда ничего невозможно было достать. Начинался процессподшивания, прогибания, размягчения, привыкания… Ноги стирались в кровь. Ятаскала пуанты в портфеле в школу, якобы чтобы тренироваться на переменках, нои, конечно, чтоб пофорсить перед ребятами. Зато моя популярность как балерины вшколе была огромной.

– Тебя как-то показали по телевизору, помню…

Я решил не напоминать ей – ктоименно летом закупал, ктопрогибал, размягчал и так далее, короче, кто подготавливал ей пуанты на целыйгод, до следующего своего приезда…

– Тогда все смотрели один канал и тебя видели все. Ятоже видел. Ты просто была звездой школы.

– Ага, – она удовлетворенно улыбалась, глядя надорогу сквозь смеженные веки.

– Лиза… – проговорил я, еще не зная и сам непонимая, зачем спрашиваю. – А ты… совсем не помнишь своей мамы?

Она не удивилась вопросу, даже головой не шевельнула.

– Голос, – отозвалась она спокойно. – Всюжизнь помнила мамин голос. Поэтому так испугалась, когда Вися позвонила, –у них были поразительно схожи голоса; тембр низкий, певучий. Только у Висиболее жесткие интонации, – но Вися к тому времени много лет прожила вСамаре.

Она умолкла, больше не щебетала, и я ее не тревожил. В концеконцов она задремала. Все же для нее сегодняшний день оказался очень насыщенным– после размеренной-то больничной жизни…

Я молча вел машину вдоль моря, догоняя свет собственных фар,вдыхая запахи соли и трав в сухом ветре, запахи нагретых камней и финиковыхплантаций; затем свернул на новое шоссе, освещенное двойным рядом глазастыхфонарей.

Лиза спала, откинув голову на изголовье кресла. По еепрофилю витражного ангела волнами проходил свет желтых фонарей, точно онаплыла, покачиваясь, в лодке, – в этом было что-то волшебное.

Надо бы еще вывезти ее на Средиземное море, думал я, пустьпоходит по песку босая, это расслабляет, успокаивает… И вдохновился: а что,снять два номера, переночевать в домиках на берегу, где ночами море шумит чутьне у самой подушки… И снова задержал взгляд на ангельском профиле, безмятежноплывущем в мерном колыхании света вдоль темных холмов Иудейской пустыни; ну чтож, вполне уместно: сюда-то и захаживали Божьи вестники…

И, поднимаясь к Иерусалиму, все поворачивал голову,задерживаясь взглядом на прозрачном профиле. Пока не спохватился.

Нет, сказал я себе жестко. Нет, дурак! Никуда ты больше еене повезешь, и ничего ты не снимешь. Вот скоро ты ее долечишь, и пустьприезжает за ней ее муж, и пусть он ее увозит…

Мысленно пробежав минувший день, вспомнил, как, восхищаясь илюбуясь всем вокруг, Лиза почти все время говорила только о нем, упрямо неназывая егопо имени. Яркий цветок заморского куста родом с Гаити или Таитивызывал у нее в памяти совсем другую картину: очередную жгучую на него обиду,какое-нибудь воспоминание, касающееся их обоих – их гастролей, их обиталищ, ихжизни. И когда я уже готов был выразить некоторое раздражение этим, меня какобухом по башке ударили: да она же просто не помнит себя без него, подумал я.Он был в ее жизни всегда. Был ее учителем, ее тираном, ее рабом. Он просто сталее создателем – в отсутствие остальных учителей. Эту девочку, которую поочереди опекала целая шеренга шалавых нянек во главе с сомнительным папашей, посути дела, воспитывал – в том единственном смысле, который предполагает этослово, – один лишь мой несчастный, нервный, деспотичный и нежный – мойбезумный друг…

* * *

…Бисерную трель своего нового телефона я услышал, поднимаясьпо лестнице, и, пока доставал из кармана ключ и вставлял его в замочнуюскважину, телефон все переливался ксилофонными бимбомами, мгновениями как быуставая, но сразу же опять требовательно возвышая звон.