Доктор Зив оглянулся на дверь сувенирной лавки: видимо, приЛизе ему не хотелось углубляться в воспоминания о «негодяе» Вильковском. В тоже время ему явно не терпелось что-то о нем рассказать. Сейчас я припомнил, чтов Петькином сахалинском письме тот тоже представал в довольно омерзительномоблике. (Надо, надо найти и перечитать то метельное письмо!)

– Вернулся он якобы для того, чтобы стать опекуном двумсвоим сироткам-племянницам, – продолжал доктор, оборачиваясь комне. – Те жили с бабушкой: Яна, или, как ее дома называли, Яня, –старшая, а Людвика, Вися, – младшая. И вот…

– Постойте! – пораженно воскликнул я. – Такон приходился им дядей? Как же это… вы хотите сказать, что он женился наплемяннице?!

Доктор Зив взглянул на меня с усмешкой:

– Вот именно. Что вас так удивляет? Вполне библейскийповорот темы, вы не считаете? Казалось бы: что за странное опекунство – ну изабрал бы старуху с девочками к себе в Польшу, чего, спрашивается, ты забыл всоветской России? Загадочная история… Не знаю, на какой такой крючок и кем онбыл подцеплен, и вряд ли кто-то уже это прояснит… А старуха скоро умерла, и ониостались жить втроем: этот о-пе-кун… и две девочки. И едва только Янеисполнилось восемнадцать, он на ней женился. И как-то очень быстро обрюзг ипостарел… Между ними была огромная разница, но она, представьте себе, безумноего любила. А я… странно, что я влюбился не в Висю, которая была моейровесницей, – бойкая такая, очень жизненная и очень смышленая девочка,хотя и языкастая, – а именно в Яню. В той, знаете, и в юности чувствовалсякакой-то… трагизм. Не в том смысле, что она была печальной илинелюдимой, – нет, наоборот, у нее была редкой красоты улыбка: вначалевозникала, как легкое удивление, в уголках губ, потом разбегалась по всемулицу: и глаза, и даже золотые брови улыбались. В соборах Европы в витражахможно встретить такие фигуры: ангелица с пылающими власами. Светлый и грозныйобраз небесных сфер. Напоминание – но о чем? О некой несовершенной миссии? Очьей-то смутной вине?.. Так вот, несмотря на улыбку, в ней обреченность была,понимаете? Она выглядела обреченной на заклание.

– Но, возможно, – неуверенно предположил я, –последующие трагические события наложили некий отпечаток на ваше…

– Нет! – быстро возразил он. – Мне так всегдаказалось. Всегда хотелось ее спасти. Помню, я – еще мальчишка, лет четырнадцатьмне, что ли… и я стою возле брамы, ожидаю мать: мы собрались в гости к одной изее кузин. Вдруг открывается дверь и выходит Яня. В первые мгновения всегдаказалось, что она распространяет сияние – из-за волос, конечно: редкий цветкрасного золота. Но в тот раз она и вправду сияла.

«А, Куба! – сказала она. Так мое имя сокращалось, имя –Яков. – А мне, Куба, сегодня исполнилось семнадцать лет!»

Она была прелестна, как ангел в витраже. И одета в блузку –не белую, а, знаете, цвета старинных кружев… В ней вообще было что-тостаринное, драгоценное, отстраненное. Будто она не имела отношения ни кпеременам, ни к какой такой советской власти, ни к людям. Отрешенная,понимаете? Из другого времени. Сейчас спросите меня: в какой школе онаучилась, – я, боюсь, не отвечу. Но ведь в какой-то училась наверняка.

И вокруг нее все казалось отстраненным, особенным… Вотсейчас вдруг вспомнил: они обе занимались в школе верховой езды, представляете?Их дальний родственник до войны держал конную ферму, и впоследствии та сталаКонным клубом. Думаю, Вильковский поощрял эти занятия, он и сам гарцевал – покане растолстел. Однажды я видел, как втроем они подъехали к дому, и едва неослеп от зрелища великолепной кавалькады. Эти две наездницы… боже, – сон,настоящий сон. Девочки были в костюмах: бриджи, жакет, специальные сапожки –ничего в этом не понимаю, как там они называются… Да, две огненные амазонки нашоколадных кобылах…

Он сощурил молодые голубые глаза, словно вглядываясь вдавнюю картину.

– Несколько раз я бывал у них дома – то ли мать зачем-то посылала, то ли я заходил за Висей – с той мы дружили в детстве. Онизанимали три комнаты с кухней на последнем этаже дома по улице Ивана Франко.Может, помните этот дом: там, на вполне заурядном фасаде, на одном лишьпоследнем этаже чередуются мужские скульптурные пары – и это выглядитвнезапным, необъяснимым. Стоят они между окнами по двое, высовываясь из стеныпо пояс. В области головы и плеч совсем отделяются от стены и внимательносмотрят вниз, на тротуар, словно в попытке разглядеть, что там, внизу. Молчаливыезловещие соглядатаи.

– Прекрасно помню этот дом, – отозвался я. –Там жил наш семейный дантист. Никогда эти скульптуры не казались мнезагадочными.

– Не загадочными, – поправил он. – Незагадочными, а зловещими.

Внутренне я удивился, но спорить не стал. Мне-то жильенашего дантиста Моти Гердера казалось забавным – из-за бормашины. В рабочиечасы она тряслась и грохотала, как отбойный молоток, чуть не на всю улицу; заток вечеру ее в целях конспирации накрывали китайским халатом, придавливая сверхушироким матерчатым абажуром пятидесятых годов с развившейся бахромой.

– Так вот, их жилье было вполне типичной польскойдовоенной квартирой: старая тяжелая мебель, тяжелые портьеры, темные старыекартины и этот, помните, львовский фаянсовый рукомойник. И – всепроникающийзапах корицы…

И вот там, за стеклом больших напольных часов, я и увиделэту куклу. И остолбенел. Поразительная была кукла: явно старый еврей – ермолка,лапсердак, пейсы, – все как полагается, да так скрупулезно все сработано!И такое значительное, я сказал бы, мрачное лицо, несмотря на то что еврейулыбался. Но во всей этой фигуре – вот что меня особенно поразило – не былоничего привычно пародийного. Кроме разве большого живота, но и тот совсем небыл смешным. Помню, я ревниво спросил:

«Вися, с чего это вы держите еврейскую куклу?»

Она отрезала:

«Никакая не еврейская, а наша! Наша женская родильнаякукла».

Я расхохотался и спросил:

«Почему женская, это же мужчина!»

Она разозлилась и ответила:

«Не твое дело, глупчэ, я сказала – женская, значит –женская!»

Из-за поворота кактусовой аллеи тяжело выполз автобус – онкурсировал между кибуцем и принадлежащей ему лечебницей на берегу моря – иостановился у дверей отеля. Из автобуса повалила прожаренная солнцем, отполированнаятяжелой сероводородной водой публика, и мы с доктором Зивом некоторое времямолча смотрели, как расползаются восвояси изможденные отдыхом, прихлопнутые шляпами курортники.

– Самое интересное, – заговорил он снова, когдаавтобус уехал, – что мой дядя Залман однажды выиграл у Тедди эту куклу вкарты. Говорил, что у него был такой азарт: оттяпать куклу во что бы то нистало. И, знаете, выиграл-таки! Добился своего! И целых три года кукла сидела унас за стеклом буфета. С ней играла моя кузина – та самая, что оказалась здесьна старости лет со всем своим украинским хозяйством… Обе сестры Вильковскиеужасно оплакивали свою «женскую» куклу. А тут еще у Яни так несчастливосложилась материнская доля: она одного за другим родила каких-то больных мальчиков,и оба они умерли… Я уговаривал дядьку вернуть куклу. Но он уперся: нечего,говорил, ей делать у гоев! Пусть среди своих сидит. Но все-таки потом, годачерез три, Тедди ее отыграл. И кукла вернулась к Вильковским. Вот тольколапсердак кузина куда-то подевала, играя, – в то время она была ещеслишком мала, какой с нее спрос… Ну а мы с мамой скоро уехали…