Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В груди стало горячо, и щекам было горячо, и даже глазам, показалось, стало горячо, я быстро протер их кулаками.
Она повернулась другим боком к зеркалу, лицом ко мне. Лицом, которого я не видел. И не старался увидеть. Верхнюю часть телесной одежды тоже не разглядывал. Я уставился на пологий холмик, раздвоенный еле заметным углублением, то есть живот, черт бы побрал мой любимый русский язык, не нашедший другого слова для этого холмика, а в нем ямка того, что звучит еще хуже и смешнее, а по бокам те же изгибы, что я видел со спины, изгибы, на которых представляешь свои ладони, они как раз по ним, для этого и созданы, и ладони мои тут же стали влажными…
Талия поворачивалась, изгибалась, чуть подрагивала или, выразимся поэтично, трепетала, и от каждого этого встрепета что-то обрывалось у меня внутри… Она словно жила отдельно, сама по себе… Быть может, эта талия была идеальной. А может, и нет. Скорее всего, в ней выразилось все то лучшее или характерное женское, вся ангельская и бесовская прелесть, которая природой, инстинктами заложена, снизим пафос, в анатомической геометрии.
Я вышел.
– Видел, да? – спросил Серый.
Я опытно щелкнул языком, скрывая потрясение.
Серого, бедного, аж трясло.
– Вот как это вот… Вот как объяснить… Такое в этом… Что-то такое, что… – бормотал он и сжимал кулаки, будто помогая себе превозмочь сильную боль.
– Точно! – сказал я.
И Серый выдохнул с облегчением – значит, не он один это почувствовал, и если нельзя передать словами, то можно хотя бы удовольствоваться аналогией ощущений.
Лёлик с нарочитой неспешностью пошел в примерочную. Побыл там какое-то время. Вышел, похмыкивая.
– Ну? – спросил Серый.
– Не понял. На ней же лифчик. А я-то думал! Чего вы там увидели-то? Или она его снимала? Нет? Тогда чего?
Мы с Серым переглянулись. Мы поняли: Лёлик не врубился. До него не дошло.
Обратно ехали в троллейбусе, я смотрел в одно окно, Серый в другое. Но я знал, что мы видим одно и то же: будущую прекрасную жизнь, где ждут нас великие открытия и познания, в том числе такая же, где-то без нас пока живущая и волнующаяся, талия, и она ждет наших прикосновений, нашего преклонения, нашей любви. Ничего, потерпи, мы скоро.
Преображение
Мы молчим, сидим в оцепенении, в ужаснейшем замешательстве, понимаем, что он сразу понял все, она не подымает ресниц, я изредка на нее взглядываю…
У меня сознательная жизнь началась со страшной беды. Покончила с собой моя мама. Повесилась. Я считала себя виноватой, хотя была ни при чем. Мне тогда было тринадцать. Трудный возраст, комплексы. Я казалась себе уродиной. И умной. Умная уродина, что может быть хуже? Но была не очень капризная, хотя тихо своевольная. Все в себе. Выслушаю, соглашусь, сделаю по-своему. Но маму я не очень огорчала. Любила, но ей этого не показывала. И она меня очень любила, но тоже без внешних признаков, была строгая. Папе только говорила, как меня любит. Почему не мне? Боялась испортить? А папа был замечательный. Рассудительный, добрый, работал на заводе начальником участка. И почему это произошло, почему мама ушла из жизни, я до сих пор не понимаю. Папа объяснил: она просто болела. Что-то вроде шизофрении. Я этого не замечала. Потом спрашивала у врачей – да, так бывает. Никак не проявляется, а внутри что-то точит. Нельзя держать эмоции в себе, надо разгружаться как-то. И не бояться жизни. Совершать поступки. Даже пусть не все правильные. Если и будешь переживать из-за них, это лучше, чем из-за того, что варится в тебе.
Я очень боялась, что у меня тоже шизофрения, и решила, что буду жить активно. А иначе и не получилось бы, через несколько лет после мамы тяжело заболел отец. Я и ухаживала за ним, и закончила школу, и поступила в педагогический, училась, все успевала. Папа умер, я как раз закончила учебу и в двадцать два года осталась одна. Только еще тетя Кира, сестра отца, очень пожилая, намного его старше. Они сводные были, от разных матерей.
Я выросла стройной и довольно красивой, и бы- ло во мне что-то, из-за чего сейчас меня назвали бы секси. Тогда такого слова не было. Ко мне тянулись молодые люди, мужчины. Без особых усилий с моей стороны. Мой сокурсник Дима, влюбленный в меня, говорил:
– В тебе обещание какое-то есть. Я помню, как ты в аудиторию вошла в первый раз. Улыбнулась всем, а я подумал, что только мне. Ты обманщица.
Почему я обманщица? Я приветливая, да, я улыбалась всегда, когда входила куда-то, – и что? В чем тут обман?
После института меня хотели распределить в школу, а я туда не хотела, я не умею управляться с детьми, когда их много. Дима помог, у него был влиятельный отец, мне дали так называемое свободное распределение. Ищи сама, что хочешь. Я устроилась в областную научную библиотеку. Жила материально очень скромно. Но у меня всегда были гости. Выпивали, пели под гитару. В одной из двух комнат нередко кто-нибудь запирался. К счастью, я не обнаружила в себе влечения к алкоголю. Немного выпью, и все, мне хватает. Не любила быть пьяной. Любила другое. Было довольно много связей. Со всеми по увлечению, по интересу. Без особых переживаний.
По-настоящему впервые влюбилась в двадцать пять лет. Толя, красавец, что-то нерусское в лице, итальянское или испанское, горячее, на четыре года моложе меня, выпускник, смешно сказать, кулинарного техникума. На самом деле ничего смешного, он был хороший повар. Дима удивлялся – что у вас общего? Я отвечала – любовь. Дима сам уже в это время женился и у него был сын.
А у нас родилась дочь Даша. Все было отлично – любимый муж, спокойная работа, обожаемая дочь. Но вскоре я в Толе разочаровалась. Он приходил с работы и лежал на диване перед телевизором. А у меня все-таки богатый интеллектуальный багаж, хотелось общения.
Однажды в библиотеку пришел очень красивый мужчина. Просто невероятно. Яркие темно-синие глаза, широкие плечи, бархатный голос. Оказалось –
