скорее отмахнуться от этого человека – от него исходило ощущение опасности, чего-то неприятного. – Часть их осталась на сопредельной территории согласно, так сказать, плана, а командир, который сопровождал именно нас… он также остался прикрывать… Недалеко отсюда, в двенадцати километрах от границы.

– Живой, не подбитый?

– Живой, – Городецкий усмехнулся, – хотя и того… – Он пощелкал пальцами. – Гусеницы у него малость пострадали. Траки надо чинить.

– Траки? – лицо человека в спортивной форме напряглось, пошло морщинами. – Не понял…

– Ну, это я иносказательно, – Городецкий помотал в воздухе ладонью, словно бы подзывая кого-то к себе и хотя это было не так, его тут же подхватил под локоть человек в камуфляже, приехавший из Москвы. Городецкий облегченно вздохнул и поспешил вместе со своим спутником – его звали из темноты, где на широком, похожем на гроб индийского магараджи камне была уже накрыта скатерть-самобранка. Скатерть эта нарисовалась в мгновение ока. Так бывает только в России или там, где есть русские люди.

Человек в спортивной форме проводил Городецкого взглядом, сел на низенький, едва приметный в темноте каменный выступ, влажный от ночной мороси и достал из кармана куртки пачку сигарет.

– Петрович, – около него остановился майор из штаба пограничного отряда, – а, Петрович!

– Он самый, – нехотя отозвался человек в спортивном костюме.

– Что-то не так? Что-то произошло?

– Произошло. Я понял, они моего Петракова бросили раненым на сопредельной территории. В двенадцати километрах от границы.

Майор не выдержал, выругался:

– Вот скоты! Дойдет ли?

– Не думаю, – Петрович с сомнением покачал головой, затянулся сигаретой. Красный огонек осветил его лицо. – Но ждать буду до последнего, пока из надежд ничего уже не останется. Мой Петраков… он бывал в разных передрягах… Но со сломанными «гусеницами», двенадцать километров, без помощи? – Петрович вновь с сомнением покачал головой. – Вот мать честная! – губы у него дрогнули. Он вздохнул. – Ладно, майор, оставь меня. Я хочу остаться один.

– Помощь нужна?

– Нет, – губы у Петровича задрожали сильнее. Он был расстроен. Никакой помощи. Вот если бы знать, где конкретно находится Петраков… Но как узнать? У кого?

Майор сочувственно развел руки в стороны. Ему было жаль этого сутуловатого, мятого жизнью, совершенно не военного человека, очень похожего на бухгалтера какого-нибудь садоводческого товарищества.

Гремели цикады, неподалеку таинственно шуршали змеи, шумела река, звуки эти были обычными, ничто не свидетельствовало о том, что неподалеку от этого места человек находится в беде, и Петрович страдал от того, что не мог ему помочь.

Он закурил очередную сигарету, затянулся дымом, в темноте вспыхнул яркий красный огонек, похожий на запрещающий глаз светофора и погас.

А Петраков, несмотря на то, что время было самое неподходящее, вновь пополз к границе. Локти он ободрал себе уже до костей, кровь, смешанная с грязью, спеклась, образовала на локтях корку, при движении он сдирал эти струпья, перемотанные ноги также набухли кровью.

Останавливаться на отдых было нельзя, на это совершенно не было времени, но и не останавливаться тоже было нельзя – слишком много он потерял сил.

Во время одной из остановок, лежа под сухим кустом, Петраков отхватил ножом у куртки остатки пол и вновь обмотал себе локти – удары по ободранным костяшкам были сродни ударам электрического тока, они пробивали все тело. Но надо было терпеть. Куски ткани он перетянул полосками, от пол же отрезанными.

По его подсчетам проползти оставалось примерно три с половиной километра.

Было тихо. Ни вертолетного стука, ни гудков машин, ни человеческих голосов, словно бы Петраков находился в некой неодушевленной пустоте.

Через полтора часа он вполз в рощицу, к которой стремился – рощица эта была обозначена на карте, в ней он найдет место поглуше и заляжет на несколько часов. А потом совершит последний бросок к границе.

Рощица, как и предыдущая, была финиковой, старые пальмы росли в ней неровно, заваливались в разные стороны, под деревьями дотлевал, сгорая сам по себе в жарком воздухе, пышный настил. Застойный дух рощицы был пропитан муравьиной кислятиной.

Втянув тело в мягкую прелую ложбинку, примыкавшую к располовиненному пальмовому комлю, майор расположился в ней поудобнее и огляделся.

Вздохнул расстроено – след, оставшийся после него, был виден. Не очень хорошо, не как след ракушки, прочертившей влажный песчаный берег, но был виден. Петраков покрутил головой, вышибая из себя боль, усталость, стараясь вообще вышибить все, что в нем накопилось, но разве можно вышибить из организма все? Он еще раз вгляделся в след, оставленный его телом, беспомощными, парализованными ногами и откинулся на спину.

Хотя час и был еще ранний, но солнце уже взялось за свою жестокую работу, сухие колючие лучи насквозь пробивали одежду, ошпаривали тело.

На несколько мгновений Петраков забылся, ухнул в туманное серое пространство, в котором все предметы расплывались размыто, двоились, троились, увидел несколько промельков – кто-то двигался в этом пространстве, а кто именно – не понять, ничего знакомого, потом из тумана вытаяла влажная крыша с высокой кирпичной трубой, на которую была нахлобучена шляпа-корона, с полукруглой рамой слухового окна, облезшей от дождей, и Петраков от неожиданности едва не охнул, сердце у него забилось радостно – такие крыши могли быть только в Москве. Неужто он видит Москву? А? Напоследок, перед тем, как умереть?

Петраков застонал громко и очнулся от своего стона. Мокрых московских крыш как не бывало. По-прежнему было тихо. Солнце продолжало кипеть в утреннем воздухе.

– Тлен все это, тлен, – проговорил Петраков неожиданно для самого себя вслух, – словно бы и не он это говорил и не его это был голос, – у нас тлен получается от гниения, здесь – от солнечной работы. Что за страна!

Он вяло покрутил головой, стараясь понять – слышал он самого себя или нет?

Выглянул из-за колючего комля, волосяная облатка больно резанула его по щеке, – всмотрелся в собственный след.

Следа не было видно. Петраков с облегчением вздохнул: слава Богу! Жестокое горящее солнце словно бы метлой прошлось по земле, все следочки замело, обесцветило все темные и яркие пятна. Хоть в этом-то светило – на стороне человека!

В стороне, очень недалеко от Петракова, послышался сухой змеиный стрекот. Майор поискал глазами какую-нибудь дубину – от отвратительных гадов этих придется отбиваться.

Но стрекотала не змея, а ящерица – длинная, с острым хвостом-жалом, на который так и тянуло что-нибудь насадить, с крупной зеленой головой. Петраков почувствовал, что его мутит, ведет в сторону – у этой странной ящерицы были гипнотические глаза – маленькие, злые, красные, способные проникать внутрь человека. Майор вздохнул, пошарил около себя, подцепил пальцами спекшийся комок земли и швырнул его в ящерицу. Промахнулся – усталые руки дрожали. Ящерица даже с места не сдвинулась – не испугалась, лишь в странный красных глазах ее свет сделался ярче.

– Вошь! – выругал ящерицу Петраков. – Вошь вонючая!

Он снова пошарил рукою около себя,