Петраков спрятал пистолет в подмышечную кобуру и, опрокинув кирпич, проворно выскочил из лужи.

– Ну ты и даешь! – невольно восхитился брат, глаза у него сделались горячими, какими-то радостными: ему, как и Петракову, не чужды были воинские забавы – все-таки отец у них был офицером.

– Все, теперь пошли ко мне, выпьем водки, – сказал Петраков.

– Тебе же нельзя, ты – на сборах.

– Если сборы боевые, то, может быть, действительно нельзя… А с другой стороны, как там было сказано? Если нельзя, но очень хочется, то можно… Так?

– Вроде бы так.

– А сегодняшние сборы – обычная учебная топтучка, при которой стакан хорошей водки все равно, что толковое лекарство при насморке.

Шум именно того дождя слышал сейчас Петраков. И ощущал, как из него уходит боль, тает, тает она, оставляя в душе какое-то странное невесомое тепло.

Очнулся майор от того, что его словно бы кто-то позвал, а потом ударил изнутри в поддых кулаком, – боль опять дала о себе знать.

Звук дождя исчез. Ломило тело, ободранные до костей локти надо было бы смазать целебной мазью, перебинтовать и держать на весу, но Петраков снова уперся ими в жесткую колючую землю и, волоча за собой ноги, пополз дальше.

Он появился в окне в три часа ночи, с опозданием на целый час. Пограничники – усиленный наряд из трех человек, – обратили внимание на то, что в реке стала слишком сильно плескаться рыба, – словно бы мощный косяк, пробиваясь к нерестилищу, дружно пошел вверх по реке. Внимательно осмотрели реку в бинокль ночного видения и увидели человека, который, высоко задирая голову, чтобы не нахлебаться воды, полз по мелководью к нашему берегу.

Один из пограничников, – с ручным пулеметом, – остался прикрывать своих товарищей на берегу, двое кинулись в воду брать нарушителя, поскольку тот уже переполз через невидимую демаркационную линию, проходившую по середине реки и находился на нашей территории.

Через несколько минут они выволокли нарушителя на берег. Положили на траву – пусть отдышится. Говорить нарушитель почти не мог – вместо слов у него из горла вырывалось какое-то мокрое бульканье. С лица стекала вода. Впрочем, может, это и не вода была, а слезы? Затем нарушитель закрыл глаза и неожиданно торжествующе засмеялся. Прошло еще несколько минут и на месте нарушения границы появились капитан – начальник заставы и Петрович.

– Это мой, – сказал Петрович. Сел на землю, позвал: – Петраков!

Петраков открыл глаза, темный воздух перед ним пошел рябью, сместился в сторону, в высветлившемся проеме, будто в окне, он увидел лицо Петровича. Облизнул языком губы, попытался приподняться, но это ему не удалось: в Петракове словно бы все разом вырубилось.

– Лежи, лежи, – сказал ему Петрович. – Сейчас придут ребята с носилками, унесем тебя отсюда.

Изо рта у Петракова выдавился птичий клекот, в груди что-то засипело, майор вновь облизал языком губы и Петрович услышал его голос – очень тихий, очень внятный:

– Ребята пришли?

Полковник засуетился, поспешно вытащил из кармана куртки пачку «Примы», ловким ударом выколотил оттуда одну сигарету, поймал ее губами:

– Ты лежи, лежи… Тебе вредно шевелиться. И говорить вредно, – Петрович ожесточенно защелкал своей безотказной зажигалкой, пытаясь выбить огонь, и зажигалка, которая никогда не подводила его, на этот раз почему-то отказалась работать.

Из глаз Петракова выкатились две небольшие чистые слезы. Выкатились и угасли – он все понял. Слез этих в ночи никто не увидел – ни Петрович, ни начальник заставы, ни дозорные.

Петраков закрыл глаза.

Список потерь увеличился. Но до бесконечности он увеличиваться не может – наступит момент, когда последним в этом длинном ряду окажется сам Петраков, и тогда – все, тогда скорбный счет этот будут вести другие люди.

Но пока он жив. А раз жив, то должен помнить тех ребят, которых рядом с ним уже нет. Они должны были бы быть, но их нет. Нет ни Лени Костина, ни Вити Семеркина, ни Сережи Проценко, ни Игорька Токарева… Нет и многих других. Но пока Петраков жив, будут жить и они – в его памяти, в памяти людей, находящихся рядом с Петраковым. И этот закон – обязательный, он также необходим в жизни, как и другие законы, как и потребность по утрам выкуривать натощак сигарету – самую вкусную, самую желанную, как необходимость иметь в доме запас хлеба, а на войне – последние два патрона, тщательно сберегаемые в нагрудном кармане куртки…

Пока жив Петраков, будут жить и его ребята. Те, которых уже нет в живых.

Сидящий на краю скамейки

Рота старшего лейтенанта Дадыкина атаковала кишлак.

Атаковала лихо, по всем правилам внезапных налетов, молча, зло – в кишлаке сидела группа какого-то неведомого муалима – учителя, пришедшего сюда из самого Пакистана. Полтора дня назад учитель захватил пятерых наших ребят и показал им, что умеет и знает все науки, от алгебры до ботаники.

Ребят, изрубленных на куски, он вернул в прозрачных полиэтиленовых мешках. Солдат, которые видели эти мешки, рвало до желчи.

Седой подполковник, прилетевший за испохабленными телами из Кабула, скорбно склонил голову, шевельнул жесткой щеткой чаплинских усов – сам он был сед, сиял серебристой голубизной волос, а усы у него были черные, будто нагуталиненные, – проговорил бесцветно, мертвым, без всякого выражения голосом:

– Самое плохое, что может быть в жизни – это когда родители хоронят своих детей. Когда дети хоронят родителей – это естественно, так оно и должно быть, и дай Бог, чтобы так оно и было, но вот когда родители детей… – Он не договорил, шевельнул щеточкой усов и отвернулся от полиэтиленовых мешков.

Было решено провести операцию возмездия, выследить банду учителя. Группа знатока школьных наук оказалась верткой, ловкой, за ней невозможно было уследить, но и разведчики сороковой армии тоже оказались на высоте: обложили банду вешками, метками, привлекли к операции «зеленых» – афганцев и выследили муалима.

Муалим – молодой, в белой суннитской чалме, с серебряным бабьим ожерельем, повешенным на шею, был убит в бою, десятка четыре душков полегло вместе с ним, а остальные – тридцать три человека – ушли в подземные колодцы. Дадыкин, остановившись перед последней колодезной дырой – дальше кяриз разветвлялся, уходил в нескольких направлениях, и вылавливать душманов под землей было делом совершенно бесполезным – выругался матом. Идти дальше – значит терять людей.

А терять людей старший лейтенант не хотел – рота у него и так недоукомплектованная, урезанная, ворчливая, сплошь из рабоче-крестьянских сынов: ну хоть бы один потомок начальствующего лица – директора завода, военкома, заслуженного артиста или заведующего галантерейным ларьком. Не было таких сынов! Дадыкин бы такого сына под стекло посадил, чтобы всем показывать – и среди начальственных и богатых людей имеются, мол, честные ребята, не прикрывают полами сюртуков