неощущаемым – он словно надевал на себя шапку-невидимку и исчезал в пространстве. Очень ценное качество для разведчика и спецназовца.

Игорек Токарев, язвительный, ладный, этакая привада московских красавиц, похожий на дворянина с хорошей родословной, удивляющий своими благородными манерами…

Где вы, ребята? Живы ли? Петраков мотнул головой, ругая самого себя: ну как же он мог подумать о том, что ребят нет в живых, как позволил себе это? Живы они, живы! Сглотнул какую-то сухую гадость, комком собравшуюся во рту и затих. Минут через десять, отдышавшись, ощупал пальцами ноги. Делал это аккуратно, стараясь не причинить себе боли.

Ноги были чужие, ничего не чувствовали. Бревна и бревна. Только глубоко внутри, в костях, ощущалась затаенная, очень глухая боль, – Петраков задавил ее, вернее, сумел задавить своей волей. Но кто знает, что будет через два часа?

И все равно он был очень благодарен медикам, снабдившим его хорошими препаратами. Еще бы ему пару-тройку шприц-тюбиков – и совсем было бы хорошо, с ними он мог бы доползти до самого Северного полюса… или до Южного.

Солнце вскарабкалось на привычную для себя высоту, теперь оно занимало все небо. Во все небо солнце и только солнце. Страшное, желтое, слепящее, похожее на расплавленное золото.

Впрочем, расплавленного золота Петраков никогда не видел.

Окончательно действие лекарств прекратилось во второй половине дня. К ногам притронуться уже было нельзя – они горели. Внутри, в костях, в мышцах полыхал тяжелый медленный огонь, вызывал боль. Боль была сильная, хотелось кричать. Петраков насквозь пропитался потом, плавал в своей одежде, будто гусеница в сыром коконе. Нечем было дышать. Хотелось выбраться из этой тесной, душной колоды, дохнуть немного свежего воздуха и… застрелиться. Именно застрелиться, потому что терпеть боль, которую сейчас терпел Петраков, было нельзя.

Всему есть предел. Предел имеется вообще у всякого человека. Петраков захрипел протестующе, до крови закусил зубами нижнюю губу. Ему надо было болью одной перешибить боль другую, а еще нужнее – перешибить дурные мысли, которые лезли в голову.

Дважды в пальмовую колоду пробовал сунуться дикобраз. Он оказался совсем неробким. Первый раз пришел, когда Петраков спал, ткнулся носом в ноги майора, захрюкал по-поросячьи возмущенно, отскочил назад и показал человеку зубы. Зубы у него были приличные. Больше, чем у собаки.

– Пошел вон отсюда! – просипел проснувшийся Петраков. Как более сильный, он имел на это право.

Дикобраз послушался. Похрюкал злобно, сделал несколько неуверенных шажков в сторону – видать, размышлял, стоит ухватить человека зубами за репку или нет, звериное благоразумие взяло верх, и дикобраз, пыхтя, работая лапами, как моторная лодка, отполз от пальмового ствола. Петраков забылся вновь.

Во второй раз дикоша появился часа через два – более решительный, более злобный – в эту секущую жару ему совершенно негде было укрыться от солнца.

Дикобраз грубо толкнул Петракова тупым рыльцем и тот едва не закричал от острой боли, пробившей его. Все, действие шприц-тюбиков сошло на нет. Петраков сдавил зубами стон, продолжающий рваться из него, повозил затылком по настилу, выдавливая удобную лунку, взмолился, обращаясь к самому себе, к боли, к Богу: «Ну пусть отпустит боль, пусть успокоится… Ну, отпусти меня, боль! Боже, помоги!»

Когда начинаешь уговаривать боль, это помогает. Но тут дикобраз вновь ширнул его своим рыльцем. Петраков обеими руками подтянул к себе ноги, нащупал обломок ветки, изогнулся и ткнул им в морду дикоши. Обломок с гнилым хряпаньем переломился пополам. Дикобраз озлобленно хрюкнул, прянул назад. Петраков выругался – боль снова выбила на его лице испарину, заушье сдавили чьи-то грубые пальцы, он очень ясно почувствовал их, вновь завозил головой из стороны в сторону, засипел сдавленно – боль была такая, что терпеть ее было невозможно.

Он с горечью глянул на себя со стороны, попытался рассмотреть, зрелище было грустное! Петраков так и не понял, повторял атаку дикобраз или нет, все тело майора пробивала боль, желтый воздух перед глазами изменил цвет, набух помидорной краснотой, поплыл в сторону, пальмовая колода, в которой лежал Петраков, показалась ему похожей на гроб. Гроб качнулся вместе с воздухом и также поплыл.

Петраков подумал, что сильное течение несет его прямо в могилу и протестующе закричал… Нет, крика не было, хотя он его услышал – Петраков контролировал себя не только в яви, но и в одури, – дернулся несколько раз протестующе, всадил зубы в нижнюю губу. На подбородок, украшенный уже почерневшим следом опять потекла кровь. Майор откинулся назад, затих, вяло шевеля побелевшими губами – читал молитву.

Боль отступила. Дикобраз, видно испугавшись, также отступил – хрюкнул озабоченно и с паровозной грациозностью унесся в ведомые только ему одному местные кущи. Петраков поднес руку к глазам, нажал на кнопку часов, в желтой шевелящейся дреме высветился циферблат: через четыре часа можно было ползти дальше.

А Петрович продолжал сидеть на замшелом, способном сутками держать в себе тепло камне. Старые здешние горы были сплошь сработаны из таких камней – теплых, имеющих душу, поросших мелким пыльным мхом, на мох вообще-то не похожим: мох – растение северное, на юг пробивается редко, но это был тот самый случай, когда ему это удалось…

Петрович смолил сигареты одну за другой, беспрерывно, капитан – командир заставы, который уже несколько раз навещал полковника, отметил с грустной улыбкой:

– Из штаба отряда звонили – приборы отметили сильное задымление местности.

С болью глянув на капитана, Петрович опустил голову, согнулся как-то по-старчески немощно, криво, и выбухал в кулак кашель. Спросил неверяще:

– Неужто из четырех человек не вернется ни один? А?

Улыбка на лице капитана сделалась еще грустнее:

– Если бы я мог хоть в чем-то помочь, я бы обязательно помог.

– М-да-а-а, – протянул Петрович горестно и умолк, пробежался взглядом по ближайшим темным хребтам, послушал растенькавшихся синиц и достал новую пачку сигарет.

Окурки – крохотные чинарики, сожженные по самый край со следами зубов, он каждый раз торопливо собирал и засовывал в опустевшую пачку, считал их. Если одного-двух не хватало – искал. Не успокаивался, пока не находил.

– Да ладно, – махнул рукой капитан, – пусть валяются… Они никому не мешают.

– После себя следов оставлять не положено, – глухо ответил Петрович и капитан понял, что есть вещи, которые вживлены в этого человека, и вносить какие-либо поправки бесполезно: возраст не тот. Да и воспитан Петрович был по старым рецептам, сейчас людей так не воспитывают.

Капитан качнул головой согласно и также пробежался взглядом по склонам гор.

Он хорошо помнил четырех ребят, ушедших через «окно» – молодых, сильных, нацеленных на жизнь. За нейтральной полосой, на сопредельной территории случается то, что часто бывает неведомо капитану, поскольку не его это дело – знать, если только об этом не напишут газеты, но и газеты не очень охотно пишут о том, что происходит