стремясь нащупать кусок земли покрупнее, не нашел – под пальцы попала лишь пальмовая ветка, похожая на саблю. Он вытянул ветку из-под себя. Отвел глаза в сторону – ящерица продолжала гипнотизировать его, и это было не к добру.

Петраков махнул веткой. Ящерица по-прежнему не сдвинулась с места. Петраков вновь выругался… Он понял, что ящерица просто-напросто охраняет свою территорию и, увидев чужака, пытается его отогнать, либо хотя бы предупредить: «Эй, командированный! Не задерживайся в чужих угодьях, мотай отсюда!»

Петраков отшвырнул ветку, перевернулся на живот и пополз дальше – все равно место это для дневки не годилось. Надо было либо искать нору среди пальмовых корней и забиваться в нее, либо найти густой разлапистый куст…

Ящерица застрекотала ему вслед – то ли одобряла действия человека, то, ли ругалась – в общем, выразила свое отношение.

Он почти пересек рощицу насквозь и уже отчаялся найти что-либо подходящее, как все-таки неподалеку от края леса наткнулся на то, что искал – поваленную трухлявую пальму. Комель у нее был гигантским, похожим на кузов грузовика, гладкий, обработанный – примета того, что сюда не раз забирались звери – лаз уводил в ствол.

Майор подполз к комлю, распластался на земле, по-птичьи выбросив в обе стороны руки. Полежав немного, приподнялся, оглядел ствол. В природе сейчас главенствовал один цвет – желтый, солнце заливало все кругом – и деревья, и траву, и землю, – искрящейся колдовской желтизной, желтизна эта слепила глаза, действовала одуряющее.

А вдруг в стволе уже сидит кто-нибудь? Зверь, например? Либо клубок змей свил там себе гнездо? Петраков ощутил, что во рту у него сделалось сухо. Огрубевшим, вспухшим языком он больно поскреб по нёбу, будто рашпилем. Если в стволе сидит зверь, то он долгого присутствия человека у своей норы не выдержит – обязательно выскочит. Другое дело – змеи. Эти умеют выжидать. Затаится гадюка и сутки может носа наружу не казать. А сунешься в ствол сам – встретит шипением и расшеперенной пастью с готовно выставленными ядовитыми зубами.

Через пять минут в стволе послышалось шуршание, потом негромкий рык и наружу вылетел взъерошенный, с обслюнявленной мордой дикобраз. Остановился, свирепо глянул на Петракова маленькими мутными глазками, будто хотел его съесть, понял, что такое «блюдо» не одолеет и, фыркнув, шарахнулся в сторону.

Интересно, как развернулся в пальмовом стволе этот здоровый еж? Со своими-то иголками… Как он туда забрался – понятно, поджал иголки и влез, а вот как выбрался?.. Ведь при первом же движений иголки у него, как у ерша, которым чистят посуду, разлезутся в разные стороны и дикобраз сразу застрянет – ни туда, ни сюда. Но тем не менее зверь развернулся. Вот дикоша… Петраков к месту вспомнил это ласковое слово «дикоша», его часто произносили на войне в Афганистане.

Мясо дикобраза оказалось не менее вкусным, сочным и нежным, чем у молодого «боцманенка» – полосатого лесного кабанчика. Солдаты наши, проведав про это, дружно кинулись охотиться на дикош. Особенно те ребята, которые сидели на заставах, неделями ожидая подвоза свежих продуктов. Консервированных у них было много, вплоть до картошки, которая поступала с Большой земли в стеклянных трехлитровых банках, а вот со свежаниной наблюдались крупные перебои.

Из дикош и шашлыки делали, и суп-шулюм варили, и котлеты крутили, пропуская сочные розовые ломти через мясорубку.

Котлеты были вкусны чрезвычайно. Особенно, если напихать в них побольше лука, да добавить еще чеснока – получалось такое объедение – м-м-м! Петраков почувствовал, как во рту у него, обжигающе жестком, невольно возникла слюна – натекла… Раз натекла – значит, организм обезвожен еще не до конца.

Не ожидал майор встретить здесь старого друга дикобраза. Он почувствовал, как сведенное, словно бы покрытое неведомой коркой лицо дернулось, расползлось в кривоватой болезненной улыбке и подумал, что он живой – раз улыбается, раз слюнки пускает – значит, живой! И организм его нацелен на жизнь, а не на смерть.

Впрочем, людей, нацеленных на смерть, сдавшихся, окончательно смятых, он в жизни своей не встретил ни разу. Хотя такие тоже есть.

В желтом мареве, опустившемся на лес, не было теней – они исчезли. Лишь гигантское дупло, тоже желтое, было чуть темнее всего остального. Петраков продолжал ждать – не появится ли оттуда кто еще?

Минут через десять майору почудилось, что он услышал человеческий голос – вскрикнул кто-то в пальмовой роще и умолк. Петраков огляделся – никого. Выждав еще немного, он подполз к дуплу. Прихватил несколько пальмовых стеблей – длинных, тяжелых, ими можно было замаскировать лаз.

Дупло было длинным, в половину поваленной пальмы, затхлым и, вопреки ожиданию, не таким горячим, каким могло бы быть. Петраков с трудом заполз в него, кряхтя и зажимая зубами стон – дупло оказалось тесным, сбил в сторону пуховое гнездо, схожее со свалявшейся подушкой, следом за собой втянул длинные пальмовые метлы, похожие на средневековые азиатские секиры, прикрыл ими лаз и затих.

Он не ошибся – голоса действительно звучали в этой рощице – через двадцать минут на полянке за пальмовыми стволами показались люди – обычное говорливое пацанье, наряженное в лохмотья. Ребятишки останавливались под пальмами, сбивали с макушек медовые, налившиеся прозрачным соком финиковые плоды – крупные, продолговатые, формой своей похожие на мячи для регби, финики звучным горохом ссыпались от ударов на землю, вызывали у Петракова желание самому заняться этим.

Чувство голода, допекавшее его еще два часа назад, немного поутихло. Даже пить и то не хотелось.

Мальчишки часто бывают опаснее взрослых, психология их непредсказуема – они суют нос в такие места, в которые взрослый ни за что не заглянет, у него на это просто не хватит ни сообразительности, ни сноровки. Этого Петраков боялся.

Но ребятишки, были увлечены добычей фиников, швыряли под макушки пальм палки, схожие с городошными битами, с гусиным гоготом, толкаясь и сбивая друг дружку с ног, кидались за падающими на землю плодами, они видели сейчас только финики и больше ничего, и не заметили ни поваленного пальмового ствола, ни помета дикобразов, густо рассыпанного вокруг… Петраков с облегчением вздохнул – пронесло.

Устроился поудобнее на животе, он подсунул руки под подбородок и затих – здесь, в этом дупле ему предстояло провести несколько часов… Как Диогену в своей бочке.

Майор закрыл глаза, перед ним заклубилось, перемещаясь из стороны в сторону, – движение это было хаотичным, одуряющим, – пространство.

Что там с ребятами? Живы ли? Сумели ль обмануть преследователей? Этого Петраков не знал.

Витя Семеркин, рукастый силач, любитель выдавливать из старых сторублевых монет желтые серединки, химик с незаконченным высшим образованием, мечтавший стать Менделеевым…

Сережа Проценко, способный производить шума не меньше, чем производит большая гидроэлектростанция и одновременно умеющий быть совершенно бесшумным, невидимым,