Разорвав ее, Петраков вытащил несколько сигарет наощупь, не поднимая головы, попробовал определить пальцами, сколько взял – показалось мало, и тогда Петраков вытащил из пачки еще три штуки.

Аккуратно размял сигареты, потом снял с них шкурку – полупрозрачную, с туманным налетом бумагу, размятый табак высыпал себе в ладонь, потискал его пальцами, давя мелкие неприятные комочки, швырнул сеевом, будто собирался бросить в землю семена, табак себе на ноги, затем швырнул несколько щепотей на землю слева и справа.

Это был старый прием, много раз описанный в литературе – табак хорошо отпугивает собак, сбивает у них нюх. Даже у хорошо натасканных, профессиональных – как почует собака табак, так обязательно отвернет в сторону – не выдерживает противного духа.

Надо было передохнуть, перевести дыхание, понять точно, что происходит, а потом уж ползти к границе. Сдаваться Петраков не собирался. Затих. Боль, засевшая в ногах, потихоньку отпустила, уползла внутрь, свернулась там в клубок, затаилась. Как только действие промедола ослабнет, она возникнет вновь.

С другой стороны, если мина была поставлена специально, то прочесывать район особенно «зубасто» будут в месте подрыва джипа, а еще возьмут под прицел обширный участок около границы.

Задача Петракова – попасть в «междузоние», остаться посередине и переждать здесь горячие часы.

На бросивших его на произвол судьбы «клиентов» он не имел ни зла, ни обиды, – ничего в нем не было, кроме некого недоумения: так, как поступили эти люди, не поступал еще никто. Петраков не мог припомнить такого, сколько ни напрягал память. Предатели были – сознательно продавшиеся, поимевшие неплохие деньги, изворотливые, как змеи, дураки были – дураков вообще во всяком обществе хватало во все времена, куда же обществу без недоумков, без них вообще невозможно жить, заблудшие овцы были, но чтобы здоровые наглые мужики, преисполненные силы, которые обязаны сказать «спасибо» людям, вытащившим их из беды, бросили своего спасителя – такого еще не бывало.

Впрочем, Бог с ними, думать об этих людях не хотелось. Петраков вывернул голову, прижался щекой к земле. Земля продолжала остро и очень кисло пахнуть муравьями – где-то неподалеку располагался термитник, но самих муравьев не было видно. Чужая земля… И запах у нее совсем иной, чем у земли родной, да и сама она, перегретая, пережаренная, жесткая – неласковая. В такую землю ложиться неохота – она никогда не будет пуховой…

Он неожиданно почувствовал, как внутри у него возник – сам по себе родился, – тихий скулеж, тонкий звук проник в глотку вместе с чем-то теплым, соленым – то ли кровь это была, то ли еще что-то, в виски также натекло тепло и Петраков, не в силах совладать с собою, тихо заскулил.

Если ему повезет – он выберется отсюда, не повезет – навсегда останется здесь. Помощи ждать неоткуда. Из ребят рядом – никого. Он даже не знает, живы они или нет.

Жене принесут обычную казенную бумагу с расплывающейся печатью, зарплату с «похоронной» надбавкой, которую в бухгалтерии почему-то называют премией, и этим все закончится. Он напрягся, пожевал зубами и тонкий скулящий звук исчез.

Если ему все-таки повезет, и он выберется из задницы, в которую влез, и окажется дома, то сделает две вещи: пойдет в церковь креститься, не то ведь до сих пор некрещеный, – это раз, и два – купит себе кошку. Пусть дома находится существо, которое будет любить его больше, чем родная жена.

Говорят, очень преданными бывают коты-сфинксы, но они не нравятся Петракову – с голыми, лишенными шерсти телами, огромными ушами и печальными глазами, – коты эти больше похожи на тушканчиков, чем на котов… Сфинксы могут загорать на солнце точно так же, как и люди, и менять окраску – делаться кофейными, темными, они понимают человеческую речь и человека, а вот ловить мышей не умеют – у них совершенно потеряны охотничьи инстинкты…

Сейчас самое главное – вытерпеть, перенести то, что ему уготовано, выдюжить, обмануть судьбу, обмануть тех, кто его ищет, обмануть самого себя, забить собственные мозги какой-нибудь кошачьей чепухой – все вынести и вернуться домой.

Интересно, кто же дал этим котам такое странное прозвище – сфинксы? Все самые известные породы сфинксов, как знал Петраков, были выведены на берегах большой воды, в трех местах – на Неве, на Дону и на каменистых плесах Онтарио. Произошло это не так давно, всего лет пятьдесят назад. Тогда какой-то остроумный мудрец и назвал их сфинксами…

Петраков забылся и вдруг рядом с собою, буквально в полуметре, увидел любопытную ушастую мордочку с круглыми немигающими глазами. То ли кошка это была, то ли крыса, умудрившаяся сохранять задумчивое выражение на «лице», то ли еще кто-то. Петраков застонал, тут же прикусил стон зубами и неожиданно засек тихий хруст передавленной пополам ветки.

Майор замер. Хруст ветки раздался тем временем слева, потом точно такой же звук, только глуше, послышался справа, затем за спиной. Вскоре хрустел, кажется, весь лес.

Вот хруст раздался над головой Петракова. Замерший, сделавшийся землей майор даже глаз не поднял, чтобы понять, что же хрустит у него над головой.

Кто-то раздвинул куст рукой, в раздвиг всунулась голова в старой мятой фуражке, увенчанной серебряной кокардой, человек озадаченно поскреб ногтями щеку, ничего не увидел, и голова исчезла. Человек потоптался еще немного около куста, прокричал что-то гортанно и двинулся дальше. Петраков услышал, как у него вновь заработало остановившееся было сердце.

По рыжей пыльной тропке, пролегавшей неподалеку, галопом пронеслось целое отделение солдат, вооруженных автоматами.

Притиснувшись щекой к земле, Петраков глянул в щель между кореньями – есть у солдат собака или нет?

Собаки не было. Петраков облегченно вздохнул. Поймал себя на том, что внутри у него ничего нет, совершенно ничего – только пустота, одуряюще глубокая пустота, в которой даже дна не видно. И – ни страха, ни досады, ни боли, ни обиды, ни желания, чтобы чужие солдаты побыстрее убрались отсюда, ни холода под сердцем.

За первым отделением по тропке, забитой пыльным, крошащимся под ногами сушняком, прохрустело ботинками еще одно. У солдат были автоматы, а двое последних – сгорбленные, в потемневшей от пота форме, тащили на плечах гранатометы.

По всему лесу продолжал раздаваться хруст. Едкая кислая пыль лезла в ноздри. Петраков продолжал лежать не шевелясь, зажимая в себе дыхание.

Неожиданно он с некой затаенной внутренней жалостью подумал: плохо, что у него нет яда. Яд делает человека свободным. В трудную минуту – если уж подожмет так, что дышать нечем, – можно легко, без всяких мук уйти из жизни. Впрочем, кому-кому, а спецназовцам такая штука, как яд, совершенно неведома, и если уж обстоятельства прижмут так, что невозможно будет вздохнуть, то на этот случай имеется другое: ствол