Хоть и ревело все в машине, и муторно было, и думать надо было о другом, а в Семеркине возникло что-то обиженное, пацанье – ведь если бы не было на них этих роскошных чужих костюмов, пахнущих потом людей, которых они не знали, если бы не было никаких театральных представлений, то и переодевания бы не было, и они не были бы подставлены, а эти разъяренные быки из машин преследования вели бы себя по-другому. Он почувствовал, что кадык у него гулко подпрыгнул, хлобыстнулся обо что-то твердое, во рту сделалось горько. Семеркину показалось, что он плачет, глаза у него мокрые… Такие же мокрые глаза были у Токарева…

Машина преследования вынырнула из клуба пыли, солнечные блестки зажглись у нее на изгибах «страуса»… В то же мгновение раздался очередной гулкий удар.

Мотор у «рено» был много слабее, чем движок у этой машины, от автомобиля преследователей, как от танка, уйти было невозможно – слишком напориста, стремительна, беспощадна была эта машина, и люди сидели в ней беспощадные, – жаль, в пыли не разглядеть, что за люди находятся в кабине, откуда они, в какой форме, – из-под днища автомобиля, из-под «страуса» вымахнула длинная струя пламени и на «рено» понесся очередной болид.

– Игорь, не зевай! – выкрикнул Семеркин.

– Вижу! – едва слышно отозвался Токарев, рот у него словно бы по-прежнему был склеен конфетами, – резко рванул руль влево, ставя машину едва ли не поперек дороги, и это, конечно, было ошибкой – Игорь перетянул руль, управляемость у «рено» была высокой, а Токарев привык к своим «жигулям», у которых управляемость ни то, ни се, чуть выше телеги, но ниже велосипеда, но в тот же миг выровнял машину, бросил ее вправо.

Болид обдал «рено» жаром, прошел в нескольких метрах. И Токарев, и Семеркин невольно пригнулись, оба разом.

В это время из машины преследования вновь ударил гранатомет, клуб пыли вскипел высоко, изнутри окрасился в мертвенно-синий цвет и от этого болида Токарев не успел увернуться.

Болид всадился точно в «рено» – во все стороны полетели горячие брызги, автомобиль вскинуло над проселком метров на пять, на лету открылась дверь со стороны водителя, из кабины густым валом вывалилось пламя, машина шлепнулась на землю и взорвалась. В воздух взметнулся черный вонючий столб дыма.

Автомобиль преследования резко затормозил, вильнул в сторону, под прикрытие пальмовых стволов, из него выскочили двое людей в песчаной форме, покрытой коричневыми разводами, молча уставились на горящее «рено», словно бы ожидали какого-то чуда… Но чуда не было, а попытки подойти к машине ближе или хотя бы попытаться затушить огонь они даже не сделали.

Горел автомобиль недолго – ровно девять минут, это время руководитель «группы уничтожения» зафиксировал в своем журнале и доложил начальству. Потом над почерневшим, каким-то съежившимся «рено» высоко поднялось пламя, пальнуло в небо струей, словно бы адскую печку кто-то раскочегарил изнутри, вздохнуло басовито и опало…

Преследователи переглянулись и пошли к своей машине – надо было узнать, живы ли бедолаги из двух других автомобилей – вдруг кто-нибудь из них, еще живой, валяется в пыли и звучно хлопает ртом, захватывая жаркий воздух, но лучше, чтобы никто из коллег не остался в живых… С живыми хлопот всегда больше, чем с мертвыми.

Желтое плотное небо опустилось совсем низко. Оно потрескивало от жара, кое-где рябило белой крупкой – от лютого солнца небо совсем выцвело, потеряло даже привычную желтую краску, пальмовая роща попрозрачнела еще больше, прозрачными сделались даже толстые шерстистые стволы, и ничего в этой роще, кажется, уже не способно было расти – она стала мертвой.

Далеко от этого места, в другой роще – зеленой, плотной, дикой, стояла машина Петракова – запыленный джип, который майор прикрыл ветками, постарался забросать их погуще, чтобы автомобиль не был виден сверху, с воздуха. Мера была не только вынужденная, но и, как говорится, обязательная. Петраков дважды слышал рокот вертолетного мотора – местность прочесывал старый американский геликоптер, поставленный на лыжи.

Под сочным деревом, с которого кожа слезала крупными коричневыми струпьями, Петраков постелил кусок брезента, пригласил «клиентов», стоявших в стороне с выжидательным видом – нелегалы словно бы ожидали, когда им в эту рощу подадут ковер-самолет, а уж тот-то точно доставит их домой, в родную белокаменную… «Клиенты» не двинулись с места.

Петраков пригласил их вторично. Вначале, помедлив, сел Городецкий, следом – Фалеев. Он в этой двойке был постоянным вторым номером, характер у него, судя по всему, был такой.

– А дальше мы двигаться не можем? – недовольно спросил Городецкий, губы у него сложились в морщинистую щепоть.

– Пока нет.

– Почему?

– Окно в границе закрыто.

– Они что там… работают по расписанию?

– Именно.

– Ну, блин! – Городецкий негодующе хлопнул себя ладонью по ноге. – Приеду в Москву, устрою разборку по полной программе, угрожающе произнес он. – Во всем разберемся, во всем…

– Граница – не частная лавочка, торгующая на Ленинградском рынке сушеными кальмарами: захотел – открыл, захотел – закрыл. Граница – это одна из немногих государственных структур, что охочие до чужого имущества господа еще не приватизировали…

– Все равно в Москве будет разборка. Того, кто виноват, обязательно накажем, – Городецкий рубанул рукою воздух, будто бы колуном развалил пространство. – Сколько нам надо ждать?

– Три часа, – Петраков подвернул рукав куртки и, глянув на «сейку», вольно болтавшуюся у него на запястье, поправился: – Три часа и четыре минуты.

Городецкий передернул плечами, скосил глаза на рукав своей куртки:

– И эта чужая одежда…

– Другой нет, – ровным, почти бесцветным голосом произнес Петраков, поправился: – Пока нет…

– Чужим по′том пахнет…

– Я же сказал – другой одежды пока быть не может, – прежним бесцветным голосом произнес майор. – Сбрасывать куртки пока нежелательно.

После того, как их засек полицейский, Петраков заставил «клиентов» натянуть прямо на костюмы эти пятнистые куртки.

– Ах, шефчик! – воскликнул Городецкий. Голос его был язвительным.

– Ладно, Игорь, не цепляйся к командиру, – неожиданно вмешался в разговор Фалеев, примиряюще сдвинул ладони вместе, – ребята и так сделали все, что могли.

– В итоге выяснилось – могут они очень немногое.

Петраков промолчал. Он мог бы, конечно, ответить этому человеку, и найти для ответа достойные слова, но он промолчал – по инструкции он вообще не имел права вступать в пререкания с «клиентами».

Медленно потянулось время.

Майор улегся на брезенте поудобнее, закинул руки за голову и вгляделся в желтое, просвечивающее сквозь ветки небо. Хотелось скорее попасть домой, к своим. Но спешить было нельзя.

– Нет ничего хуже вынужденного безделья, – Городецкий раздраженно растянулся рядом. – Не привык я бездействовать.

Петраков опять промолчал. А уж как он, майор Петраков, не привык находиться без дела, «бездействовать», как сказал Городецкий, наверное, только один Бог и знает. Еще, может быть, сварливая жена. На губах Петракова появилась едва приметная улыбка. Вот как устроен человек – когда Петраков находится в