Москве, то между ним и женой обязательно пробегает кошка… Слов Ирина не выбирает, что думает, то и говорит. Но стоит только Петракову уехать, как он начинает скучать по своей жене.

Что-то цепкое, давящее присасывается к горлу, стискивает его, в виски натекает слезное тепло, на ум приходят воспоминания о днях, когда они были счастливы. Петраков ощутил, как у него сама по себе задергалась щека, голову обжало чем-то, словно бы на нее натянули не то тесную шапочку, не то сетку, модную во времена царя Лексея. Раньше, в пору Лексееву, бояре натягивали на голову специальные сеточки, свитые из конского волоса, чтобы не растрепались буйные кудри. Сеточки эти считались модными и удобными.

И все равно, несмотря на раздоры и разногласия, Петраков продолжал любить свою жену, теперь даже дурацкое «э», которое она постоянно вставляла в свою речь, не вызывало у него такого неприятия, как дома, он мирился с ним, улыбался нежно, грустно. Жена – это крест Божий, данный свыше. Одни прикалывают этот крест к петлице, как орден, другие носят на спине, горбятся, кряхтят – каждому, в общем, дано свое…

Время ползло медленно, едва ощутимо. Собственно, времени совсем не было, оно выжарилось на этом лютом солнце.

Беспокоили ребята – как у них там все сложилось?

Вертолет, который пропахал уже все небо, не исчез, продолжал барражировать с назойливым гудом. Городецкий обеспокоенно поднимал голову, вглядывался в горячую желтизну, зажатую ветками:

– Чего ему тут надо? Почему он не уходит, а?

– Чего вертолету тут надо, без слов понятно, Игорь, – сказал Фалеев. – А почему не уходит – нас ищет.

– Больно ты умный! – неожиданно обозлился Городецкий. – От кадыка до задницы умом, как дерьмом обмазан!

– Ты знаешь, как по-турецки будет начальник? – миролюбиво спросил Фалеев.

– Нет.

– Башкан.

– Ну и что ты этим хочешь сказать? Что ты у нас башковитый? Тогда почему ты не начальник? А? Не знаешь?

– Не знаю.

– Стоит только один раз проанализировать твой ответ, чтобы сделать вывод – в начальники выдвигать тебя нельзя.

Стараясь не вслушиваться в перебранку «клиентов», вообще вырубить их из сознания, Петраков закрыл глаза, пошевелил руками, пошевелил ногами, словно бы хотел удостовериться, что они еще целы, и замер. Он умел отключаться таким способом на десять-пятнадцать-двадцать минут – организм сам контролировал время, – и за эти минуты здорово посвежеть, «выспаться», как говорил он, хотя никакого сна не было, было обычное отключение с полным осознанием реалий, того, что происходит вокруг…

Выходил он из этого состояния стремительно, чувствовал себя легко – будто поспал на свежем воздухе часов пять…

Отдохнуть надо было обязательно, ни один человек не мог предсказать, что им еще предстояло сделать, чтобы уйти к своим. А случиться могло всякое.

Через два часа они покинули свою схоронку. Вертолет уже перестал прочесывать местность, сделалось тихо. Не слышно было ни гула машин, ни голосов людей – словно бы вымерло все в округе… И было по-прежнему жарко.

Воздух в лесу загустел, он был неподвижен, остро пахло муравьиной кислотой. Где-то неподалеку находилось убежище термитов. Термиты всегда пахнут муравьями. Ноздри от этого запаха немного пощипывало, во рту было сухо.

Пивка бы сейчас. Когда-то в Москве было несколько популярных пивнушек, куда Петраков любил наведываться. Одну из них, на Пушкинской улице, величали Погребом. Потом в этот прохладный подвал – действительно погреб, в котором хорошо хранить картошку, – вселился ночной бордель, и видать, люди из этого борделя здорово грешили, раз там стала прогибаться, ссыпаться в никуда земля. Впоследствии там провалился в преисподнюю огромный кусок земли вместе с машинами и частью тротуара. Но пока в подвале располагалась пивная, Петраков любил бывать в ней – был он тогда еще молодым, пива мог выпить много, под пиво брал обычно пару тарелок креветок – вялых, красных, сладковато-соленых, сочных – и потом долго мусолил их, запивал каждый креветочный хвостик добрым глотком горьковатого «жигулевского». Под одну тарелку с креветками можно было выпить бессчетное количество кружек. Ах, какое славное было это время! Ушло оно.

Иногда ночью, находясь дома, Петраков просыпался от страстного желания выбраться на улицу, доскрестись до ближайшей пивной и залпом, одну за другой, без остановки, осушить две кружки пива. Почему-то именно две. Не три, не одну, не четыре, а две. В мозгу у него словно бы что-то было запрограммировано именно на это число кружек – две штуки, и никак иначе – не меньше и не больше.

Во рту делалось сухо.

Но пивные ночью не работали и Петраков некоторое время лежал с открытыми глазами, вел счет слонам: один слон, два слона, три слона… Без этого счета уснуть было невозможно. Либо надо было принимать какие-нибудь усыпляющие таблетки. А всякая таблетка – это химия.

Впрочем, о спасительных свойствах химии Петраков знал хорошо и к разным таблеткам, микстурам и порошкам относился положительно.

Прежде чем выбраться из леса, он остановил машину, вылез из нее наружу. Рядом с лесом проходила дорога – старая, узкая, с выщербленным асфальтом. На асфальте лежала густая желтая пыль – прилетала из недалекой пустыни мелкая мука, прилипала к распаренной поверхности, и не разобрать, где асфальт, где земля, где пыль, утрамбованная колесами – все было смешано…

Петраков застыл, послушал пространство: не грохочет ли где-нибудь в стороне вертолетный мотор, не дрожит ли желтое запыленное шоссе под колесами тяжелой боевой машины?

Было тихо. Петраков присел, настороженно глянул из-под веток в небо, потом по сторонам, ничего не увидел и успокоенно махнул рукой: проезд свободен.

На душе у него было неспокойно, он ощущал, как по телу бегают мурашики с колючими лапками, больно впиваются в кожу, тревожат, ломило ключицы, будто он таскал тяжести.

– Ну как? – высунувшись из кабины джипа, поинтересовался Городецкий.

Петраков покосился на него, ничего не ответил.

– Ну как? – повторил вопрос Городецкий.

Вновь неодобрительно покосившись на «клиента», Петраков привычно отер ладонью лицо, словно бы хотел взбодрить самого себя, напрягся – мышцы на плечах у него костяно захрустели.

– Вроде бы тихо, – ответил он. – Только не люблю я, когда тихо.

– А я наоборот, очень люблю. Мозги не трещат от шума городского, – Городецкий коротко, по-бодрячески хохотнул. – Поехали, шефчик, а то уж больно есть хочется. Нам сегодня надо обязательно попасть к своим.

Не любил такие разговоры Петраков, будучи человеком суеверным, считал их подлыми, но в пререкания с «клиентом» вступать не стал, сплюнул через плечо, ощутил внутри некую незнакомую немоту, в горле у него запершило – впрочем, лицо Петракова оставалось по-прежнему бесстрастным, спокойным, будто он ничего не видел и ничего не слышал.

Он неожиданно закряхтел по-старчески, вновь отер рукою лицо – не понимал, что его останавливало, – и сел за руль джипа, выехал на пышущую жаром дорогу и покатил в сторону границы.

…До границы оставалось двенадцать