Один из телохранителей с бранью потащил ее прочь и сильнойрукой отшвырнул назад. Слова: «Женщина, я не знаю тебя!» уже готовы былисорваться с уст Тома, но обида, нанесенная его матери, уязвила его в самоесердце. И когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него, преждечем толпа скроет его окончательно от ее глаз, у нее было такое скорбное лицо,что Тому стало стыдно. Этот стыд испепелил его гордость и отравил всю радостькраденого величия. Все почести показались ему вдруг лишенными всякой цены, ониспали с него, как истлевшие лохмотья.

А процессия шла и шла; убранство улиц становилось всероскошнее; приветственные клики раздавались все громче. Но для Тома Кенти всегоэтого словно и не было. Он ничего не видел и не слышал. Королевская властьпотеряла для него прелесть и обаяние; в окружающей пышности ему чудился упрек,угрызения совести терзали его сердце. Он говорил себе: «Хоть бы бог освободилменя из этого плена!», невольно повторяя те же слова, какие беспрестаннотвердил в первые дни своего насильственного величия.

Сверкающая процессия все извивалась по кривым улицамдревнего города, как бесконечная змея в блестящей чешуе; воздух звенел отприветствий толпы; но король ехал поникнув головой и ничего не видя передсобою, кроме оскорбленного лица своей матери. И в протянутые руки подданных ужене сыпались блестящие монеты.

— Милостыни! Милостыни!

Но он не внимал этим крикам.

— Да здравствует Эдуард, король Англии!

Казалось, вся земля дрожала от этих возгласов, но король неотвечал. До него эти крики доносились как отдаленный прибой, заглушаемыйдругими звуками, раздававшимися ближе, в его собственной груди, в егособственной совести, — голосом, повторявшим постыдные слова: «Женщина, я незнаю тебя!»

Эти слова звучали в душе короля, как звучит погребальныйколокол в душе человека на похоронах близкого друга, которому при его жизни онвероломно изменил.

На каждом повороте его ждали новые почести, новая роскошь,новые чудеса, грохот приветственных выстрелов, ликующие клики толпы; но корольни словом, ни жестом не отзывался на них, так как, кроме укоряющего голоса всвоей собственной безутешной душе, он ничего и не слышал.

Мало-помалу и у зрителей изменились лица и вместо радостныхстали озабоченными, и приветственные клики раздавались уже не так громко.Лорд-протектор скоро заметил это и сразу понял причину. Он подскакал к королю,низко пригнулся к нему, обнажив голову, и шепнул:

— Государь, теперь не время мечтать! Народ видит твоюпоникшую голову, твое отуманенное чело и принимает это за дурноепредзнаменование. Послушайся моего совета, дай вновь воссиять твоемукоролевскому солнцу и озари свой народ его лучами. Подними голову и улыбнисьнароду.

С этими словами герцог бросил направо и налево по пригоршнемонет и вернулся на свое место. Мнимый король машинально исполнил то, о чем егопросили. В его улыбке не было души, но только немногие стояли к нему настолькоблизко, только немногие обладали настолько острым зрением, чтобы заметить это.Он так грациозно и ласково наклонял свою украшенную перьями голову, с такойцарственной щедростью сыпал вокруг новенькие блестящие монеты, что тревоганарода рассеялась и приветственные клики загремели так же громко, как прежде.

А все же герцогу пришлось еще раз подъехать к королю ипостараться образумить его. Он прошептал:

— Великий государь, стряхни с себя эту гибельную грусть,глаза целого мира устремлены на тебя! — и с досадой прибавил: — Чтоб онапропала, эта жалкая нищенка! Это она так расстроила ваше величество!

Разряженный король обратил на герцога потухший взор и сказалбеззвучным голосом:

— Это была моя мать!

— Боже мой! — простонал лорд-протектор, отъезжая назад. —Дурное предзнаменование оказалось пророчеством: он снова сошел с ума!

Вернемся на несколько часов назад и займем место вВестминстерском аббатстве в четыре часа утра, в памятный день коронации. Мыздесь не одни: хотя на дворе еще ночь, но освещенные факелами хоры ужезаполняются людьми; они готовы просидеть шесть-семь часов, лишь бы увидетьзрелище, которое никто не надеется увидеть два раза в жизни, — коронациюкороля. Да, Лондон и Вестминстер поднялись на ноги с трех часов ночи, когдагрянули первые пушки, и уже целая толпа не именитых, но зажиточных граждан,заплатив деньги за доступ на хоры, теснится у входов, предназначенных для людейих сословия.

Часы тянутся довольно тоскливо. Всякая суматоха мало-помалустихла, так как хоры уже давно набиты битком. Присядем и мы: у нас довольновремени, чтобы осмотреться и подумать. Со всех сторон, куда ни бросишь взгляд,из полумрака, царящего в соборе, выступают части хоров и балконов, усеянныхзрителями; другие же части тех же хоров и балконов скрыты от глаз колоннами ивыступами. Нам ясно виден весь огромный северный придел собора — пустой вожидании избранной публики. Нам виден также большой помост, устланный богатымитканями. Посредине его, на возвышении, к которому ведут четыре ступени,помещается трон. В сидение трона вделан неотесанный плоский камень — Сконскийкамень,[34] на котором короновались многие поколения шотландских королей;обычай и время настолько освятили его, что теперь он достоин служить ианглийским королям. И трон и его подножие обтянуты золотой парчой.

Вокруг царит тишина; факелы светят тускло; часы ленивоползут. Но вот, наконец, рассветает; факелы потушены, мягкий свет разливаетсяпо огромному зданию. Теперь ясно можно различить все очертания этогоблагородного храма, но они вырисовываются мягко, как бы во сне, так как солнцеслегка подернуто тучами.

В семь часов дремотное однообразие этого ожидания впервыенарушается: с последним ударом в северном приделе появляется первая знатнаяледи, одетая, как Соломон в его славе; распорядитель в шелку и бархатепровожает ее к отведенному для нее месту; другой, такой же разряженный,подобрав длинный шлейф леди, идет за нею и, когда она уселась, укладывает шлейфу нее на коленях. Затем он подставляет ей под ноги скамеечку и кладетнеподалеку корону, чтобы леди удобно было взять ее, когда настанет время всемпредставителям аристократии возложить на себя свои короны.