1918: 24; Воронский 1924: 126, 125][279]. Если оценивать этот дискурс с сочувствием, пытаясь проникнуться намерениями самих авторов, то следует признать, что они занимались поиском смысла – в революции, в жизни, в себе – и писали о сопереживании угнетенным, о потребности в уважении, о желании освободить страдающую личность, о чуткости к «эмоциональной стороне идеологии», о признании возвышающей и одухотворяющей роли осознанного трагизма. Однако нельзя отрицать и того, что у рабочих писателей нарастало экзистенциальное отчаяние – результат обнаружения в глубине личности, заимствуя формулировку Джозефа Конрада, «сердца тьмы», с чем согласны многие современные мыслители.

Александр Воронский, наиболее чуткий и наименее догматичный из ранних критиков – марксистов, указал на то, что во всех произведениях рабочих авторов, где говорится о личности, отражается история исканий русской интеллигенции [Воронский 1924: 126]. Действительно, многие темы, занимавшие пролетарских писателей, перекликались с теми вопросами, которые русская интеллигенция пыталась разрешить на протяжении столетия: человеческая личность, свобода ее воли, мера ее ответственности. Более того, в произведениях рабочих писателей можно услышать отголоски мыслей тех писателей и философов, которые всегда считались чуждыми пролетарскому воображению: Достоевского, Владимира Соловьева, Александра Блока и даже Константина Бальмонта. Многие пролетарии были не менее глубоко озабочены онтологическим и нравственным значением личности, вопросами личной ответственности, свободы воли, судьбы. Они также усматривали смысл (часто духовный) в осознанном страдании и придерживались пессимистических взглядов, полагая, что высокие идеалы (красота, мораль, истина) разбиваются о грубость и ограниченность обыденной, повседневной жизни. И наконец, свойственный интеллигенции образ мыслей улавливается в возраставшей раздвоенности, неоднозначности произведений рабочих писателей. В них личность и коллектив, разум и чувства, вера и отчаяние, энтузиазм и трагизм вели непрерывный диалог. И вопреки заклинаниям главных идеологов коммунизма подобная раздвоенность отнюдь не являлась признаком неполного перехода от ложного сознания к истинному. Она являлась неотъемлемым и пугающим свойством сознания рабочих писателей.

Эпилог: одна фантазия

Рассказ, опубликованный в 1922 году Андреем Платоновым в краснодарском коммунистическом журнале «Путь коммунизма», может служить архетипическим текстом для того комплекса амбивалентных представлений об индивиде и условиях его существования, который отражался в произведениях рабочих писателей. Рассказ, озаглавленный «Сатана мысли. Фантазия», представляет странную смесь из научно-фантастической утопии, мистицизма и гипербол космизма, характерную для поэзии Гражданской войны. В нем говорится о гении, который в одиночку преобразует мир, о героизме, о мечте создать новый мир, в котором люди смогут реализовать все свои человеческие способности, жить со всей полнотой. Вместе с тем это не только вдохновенная, но и мрачная аллегория о любви и гениальности, о блистательной и исковерканной личности, о вдохновенной ненависти к ограниченности человеческих возможностей, о мощи человека и о разрушительной силе человеческой воли. Главный герой этого рассказа является в то же время и антигероем, злым гением, нравственным и интеллектуальным сверхчеловеком (в ницшеанском смысле), который вызывает у автора и восхищение, и отвращение.

Подобно другому платоновскому персонажу – Маркуну, инженер Вогулов из «Сатаны мысли» – новый Прометей, одержимый поиском способа обуздать энергию и поставить ее на службу человечеству, чтобы освободить его. Мировое совещание рабочих масс поручило ему «перестройку земного шара». Но за прометеевскими амбициями скрыты личные эмоциональные мотивы. Платонов сообщает, что источник гениальности Вогулова – неосуществленная и, следовательно, сублимированная любовь: «Он двадцати двух лет полюбил девушку, которая умерла через неделю после их знакомства». Вогулов так страдал, что в результате «в нем произошла энергетическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, невероятной мощи». Любовь стала мыслью, а «мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, – душа другого человека». Вогулов одержим страстью разрушить этот мир, который Ницше называл «слишком человеческим».

План Вогулова заключается в том, чтобы взорвать горы, проложить гигантские каналы и равномерно смягчить климат на земле. Для этой переделки он изобретает взрывчатый состав неимоверной мощи, который называет «ультрасвет», – судя по всему, подобие ядерной энергии. После того как переделка земного шара успешно завершена, Вогулов уже по собственной инициативе ставит следующую задачу – берется за переделку Вселенной. Доказав, что Вселенная строго ограничена – «он нашел тот эллипсис, ту строгую форму, в которую заключена наша Вселенная», – Вогулов решает ее взорвать с помощью того же ультрасвета и создать «какое-то новое сверхэнергетическое образование, иную Вселенную». Увидев, что для выработки нужного количества ультрасвета потребуется слишком много времени, он «привил рабочим массам микробов энергии… и рассеял их в атмосфере», что дало фантастический эффект:

И человек умирал на работе, писал книги безумной красоты, любил, как Данте, и жил не года, а дни, но не жалел об этом. <…> Человечество жило, как в урагане. День шел за тысячелетие по производству ценностей. Быстрая, вихревая смена поколений выработала новый, совершенный тип человека – свирепой энергии и озаренной гениальности. Микроб энергии делал ненужной вечность – довольно короткого мига, чтобы напиться жизнью досыта [Платонов 1922с: 32–37].

Рассказ завершается тем, что Вогулов готовится уничтожить существующую Вселенную.

Мне не удалось обнаружить каких-либо свидетельств того, как рабочие писатели откликнулись на этот рассказ. Но весьма вероятно, что они разделяли энтузиазм Платонова, а также его неоднозначное отношение к персонажу, его ощущение экзистенциального трагизма. В этом тексте нашла весьма яркое воплощение, причем в самом современном варианте, их мечта о возвышении и самореализации человека. Читатель становится свидетелем победы пролетарской индивидуальности над буржуазным индивидуализмом, а также зрелища космического апокалипсиса, из которого должен родиться новый мир. Но у этого проекта имелась трагическая и парадоксальная сторона, которую уловил Платонов в картине, нарисованной его воображением, а именно трагизм победы одинокого человеческого гения, которая может привести к уничтожению человечества во имя сверхчеловеческого идеала.

Глава 4

Моральный ландшафт современного города

О город, где плывут кишащих снов потоки,

Где сонмы призраков снуют при свете дня,

Где тайны страшные везде текут, как соки

Каналов городских, пугая и дразня!..

Он грязно-желтой все закутал пеленою;

Я брел, в беседу сам с собою погружен,

Подобный павшему, усталому герою;

И громыхал вдали мой мостовой фургон.

Шарль Бодлер. Цветы зла, 1857

Для Бодлера подлинный герой современности – персонаж, который стремится проговорить ее парадоксы и иллюзии… который сочетает в себе насмешливого наблюдателя и соучастника.

Graham Gilloch. Myth and Metropolis

Современный город часто рассматривается как воплощение двойственности модерности. В Европе и