[Смирнов 1918с: 57]. Точно так же ярославский поэт Владимир Королев рассматривал страдания (особенно страдания писателей-рабочих, чьи страдания глубже, чем страдания «остальных угнетаемых-трудящихся») как главный источник пролетарского творчества и величия: из «угнетения духа и рабского гнета нищеты» рождаются особое мировоззрение, воля, художественный талант рабочих. Иными словами, «величественен в страданиях своих творец-Пролета-рий» [Королев 1918: 3–4]. Литературные критики – марксисты предупреждали, что видеть в страданиях основу пролетарского мировоззрения не совсем правильно, хотя и признавали, что многие рабочие писатели так поступают. По словам раздраженного критика, один поэт зашел так далеко в этом опасном направлении, что назвал серп и молот не эмблемой гордого труда, а символом «миллионных пыток и страданий»[272].

Андрей Платонов расширил диапазон вдохновляющего воздействия страданий, распространив его на все человечество:

Отчаяние, мука и смерть – вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории. Мы должны мучиться, миллионами умирать, падать от неистощимой любви, чтобы обрести в себе способность работать. Настоящий труд есть утоление нашей вечной скорби, в нем затихает боль и не слышно сердца [Платонов 1921е].

Это не были абстрактные рассуждения. Платонов писал эти слова ранней осенью 1921 года, когда миллионы крестьян, особенно в Поволжье, недалеко от Воронежа, где он жил, умирали от голода. Но значение этих потерь, утверждал Платонов, можно понять, только пропустив их через свою внутреннюю духовную сущность.

Что такое голод? <…> Великие видения, правду об этом мире мы видим во сне. Что сейчас делается в Поволжье? Это трудно вообразить днем, когда кругом светло и видим простые, скучные причины хода явлений. Это можно увидеть только во сне, когда заторможены нервные трезвые центры – и ты свободен от своего рассудка [Там же].

Алексей Гастев пошел даже дальше и заявил, что «катастрофа» – необходимое условие для возникновения новой психологии пролетаризированного человечества [Гастев 1919d: 44; Гастев 1917: 4–6][273].

Как отмечали некоторые критики, многие пролетарские писатели демонстрировали гораздо более обыденное чувство трагического: на страдания они реагировали унынием и пессимизмом, которые не имели ничего общего с катарсисом и вдохновением. Уныние и пессимизм становятся особенно заметны в произведениях начала 1920-х годов, в первые годы НЭПа, когда отчаянная борьба с вооруженным врагом и попытка радикальной перестройки общества (пыл военного коммунизма) уступили место более умеренной и плюралистической – и менее однозначной – политике превращения отсталого разрушенного общества в современное, социалистическое. В этих менее определенных условиях, несмотря на улучшение материальной стороны жизни (а может, из-за него), многие радикалы, в том числе целый ряд наиболее известных рабочих писателей, почувствовали возрастающее смятение и растерянность. Чаще, чем прежде, в их произведениях стали встречаться мрачные образы и разочарованные интонации, а сами они стали погружаться во внутренний мир собственных чувств и переживаний. Некоторые возражали против отказа от радикального пути. Самые резкие поэтические обвинения в адрес нового экономического порядка, НЭПа, появились в последнем номере «Кузницы» в 1922 году. В стихотворении «Черная пена» (в слове пена, если прочесть его в обратном порядке, зашифровано сокращение НЭП) Михаил Герасимов, один из крупнейших рабочих поэтов, старейший участник рабочего и революционного движения, обличал НЭП: «белые дамы и проститутки» прогуливаются по Страстному бульвару, «под Москворецким мостом, / там голодный / с лицом свинцовым», а «в партере тоже нагромождены / белые глыбы». Центральное место в стихах занимает поэт со своими чувствами. Выступая против буржуазии, особенно против новой «совбуржуазии», поэт признается, что «черной пеной / вскипает душа» [Герасимов 1922с: 6–8]. В том же номере «Кузницы» Василий Александровский говорил «простыми словами о простых вещах», которые предназначались для тех читателей, у которых еще осталась душа, а «не для тех, чье сердце – камень». Он говорил, что от убогой жизни «тоскливо», как «собаке в февральскую непогоду»: «О, проклятый, позорный жребий! / Так и хочется головой о гранит» [Александровский 1922: 8–9; Александровский 1923: 129–135]. В других произведениях также говорилось о том, что душа идеалиста бунтует против пошлых реалий НЭПа.

Однако в произведениях рабочих писателей можно обнаружить не только осуждение НЭПа. Герасимов в своем стихотворении откровенно осуждает НЭП и возрождающуюся буржуазию, но немногие авторы были столь же прямолинейны. Причину этого, полагаю, следует искать не в цензуре, и НЭП в прессе критиковали часто и открыто. Скорее, причина кроется в том, что рабочих авторов волновали более универсальные темы: не просто НЭП или даже капитализм как таковой (хотя их беспокоило влияние этой политики на жизнь людей, и они говорили об этом), а личность и судьба человека. В 1925 году в рецензии на новый сборник стихов Владимира Кириллова Сергей Обрадович писал, что с тревогой обнаружил в нем отголоски «элегической грусти Надсона и лиловатой меланхоличности Блока». Обрадовича особенно настораживали стихи Кириллова, написанные после 1921 года, в которых критик усмотрел избыток «сарказма», «горькую ироническую улыбку», «противоречивую философию», «растерянность, беспочвенность», «самоистязание» [Обрадович 1925: 156–158]. Похожие интонации и настроения, однако, можно встретить в произведениях многих рабочих авторов, включая самого Обрадовича, который писал, что хочет убежать и забыть «тяжелошумные грузные будни» [Обрадович 1922с: 14][274]. Рабочие писатели давно уже были захвачены интересом к внутреннему миру. В изменившихся обстоятельствах жизни вместе с ростом литературного мастерства и интеллектуальной искушенности возросла и пристальность, с которой они вглядывались в душу человека – в человеческое «я», в личность. И чем пристальнее они вглядывались, тем сильнее становилась их тревога.

«Не наш язык»

Литературные критики-марксисты часто предостерегали рабочих писателей от ошибочных настроений, от использования неправильного языка и от исповедования ложных ценностей. П. И. Лебедев-Полянский являлся в 1918–1920 годы председателем Всероссийского совета Пролеткульта, с октября 1917 до 1919 года – комиссаром Литературного издательства отдела Наркомпроса, а с 1921 до 1930 года возглавлял советскую цензуру в качестве начальника Главлита (Главного управления по делам литературы и издательств). Его голос имел большой политический вес, и он постоянно напоминал заблудшим рабочим писателям, что некоторые способы самовыражения неприемлемы – это «не наш язык» [Полянский 1918b: 42]. И все же и он, и другие литературные критики вынуждены были признать, что даже после революции другие, «не наши» языки в литературе по-прежнему существуют (и пользуются влиянием) [Богданов 1918а: 20]. Среди ошибочных дискурсов наиболее тревожащим, по мнению Лебедева-Полянского, является тот, который возникает, когда пролетарские авторы забывают, что «на место героической, критически мыслящей личности социализм поставил на первый план класс, коллектив». Слишком часто в стихах, которые претендуют на пролетарский характер, встречается «только Я, Я и Я», негодовал Лебедев-Полянский. Он не обвинял