в этой ошибке самих рабочих писателей – он полагал, что их просто не научили как следует понимать, что такое социализм[275]. Подобное рассуждение отражает только половину проблемы. Идеологи большевизма правильно уловили симптомы, но поставили слишком узкий диагноз. То, что воспринималось Лебедевым-Полянским, Богдановым и другими идеологами лишь как недопонимание социализма, точнее будет назвать другим пониманием социализма. Упорное повторение «я», «я», «я» в произведениях пролетарских писателей не просто ошибка, обусловленная старыми привычками и недостатком политического образования. Это ключ к разгадке того, как даже самые левые из рабочих писателей на самом деле интерпретировали социалистическую революцию, чего от нее ждали, в каком мире жили. В этом смысле идеологические защитники «пролетарской культуры», пожалуй, недооценивали масштаб ереси.

Но что собой представляла эта ересь? Лебедев-Полянский полагал, что за ширмой «пролетарской терминологии» он распознал «общегражданские мотивы либеральной индивидуалистической интеллигенции» [Лебедев-Полянский 1919а: 43]. Однако представления о внутреннем мире, достоинстве и правах человеческой личности не являлись сугубо «либеральными» ценностями. Они составляли полноправную часть социалистической традиции как в России, так и в Западной Европе. От Белинского до Горького все поколения русских социалистов говорили о необходимости создать такие общественные условия, в которых индивидуальные способности человека получат полное развитие. Время от времени идеологи социализма в России считали необходимым напоминать рабочим об этой традиции, как это было, например, на публичной дискуссии о «пролетарском искусстве», которая состоялась в Пролеткульте города Тамбова в 1919 году, когда видная марксистка Любовь Аксельрод, революционерка с большим стажем, в прошлом один из лидеров меньшевиков (партийный псевдоним – Ортодокс), заявила, что «социалистическое искусство не должно топить личность в коллективе, так как социализм отнюдь не упраздняет личности»[276]. Даже главный идеолог и пропагандист новой культуры Богданов, как мы уже отметили, старательно опровергал мнение, будто коллективизм подразумевает уничтожение отдельной личности, называл такое мнение «шаблоном» и приписывал его врагам подлинного коллективизма, которые на самом деле пытаются защитить старорежимный индивидуализм. При этом Богданов проводил различие между «индивидуализмом» буржуазного общества, в котором индивиды враждуют друг с другом, а их личности ограничены, и «индивидуальностью», которая полностью разовьется только при социализме, так как индивиды, будучи социальными существами, обретут свободу для подлинной реализации личностного потенциала [Богданов 1918b: 18]. В различных формулировках та же самая мысль высказывалась многими видными советскими идеологами и писателями, чьи голоса определяли советскую культуру раннего периода (среди них Максим Горький, Александра Коллонтай, Анатолий Луначарский, Николай Бухарин, Надежда Крупская, Лев Троцкий) [Steinberg 2021: chap. 2; Rosenberg 1990, 2: 61–94, 160, 230–235]. Именно большевистские идеологи предостерегали рабочих от ошибочного смешения социализма с «общедемократическими» идеалами «гражданских прав и свобод»[277]. Кто-то не менее настойчиво утверждал, что конечная цель пролетарской революции – освобождение не какого-то одного класса, но «всего человечества» [Трайнин 1919: 33].

Большую часть рабочих писателей не требовалось в этом убеждать. Они часто писали о «царстве человека», о реализации и осуществлении человеческого потенциала во всей полноте, о проживании жизни в полную силу. Гуманистическая точка зрения вдохновляла многих рабочих и оправдывала борьбу против старого, дореволюционного режима, против социальных и культурных барьеров, которые унижали их, удерживали в изолированном и подчиненном положении. Эта точка зрения оставалась актуальной для многих пролетарских писателей и многих других представителей низших классов России [Steinberg 2001] и определяла их способ восприятия революции и социализма. В их воззрениях преобладали такие цели, как самосознание и самоутверждение, и такое настроение, которое Платонов определил как «праздник» оттого, что можно жить по-человечески. В 1924 году Троцкий отмечал, что многих рабочих к участию в рабочих клубах побуждает «фантазерство», будто повседневную жизнь можно преобразить только благодаря личному самосовершенствованию через «индивидуальное морализирование» [Троцкий 1924: 13].

Помимо традиций социалистического или даже либерального гуманизма, существовали темы, которых пролетарские писатели в своих «фантазиях» касались чаще, и речь идет о фундаментальных философских вопросах. Если до 1917 года в центре внимания находилась проблема подавления личности, то в революционную эпоху пролетарские писатели увлеклись мысленными экспериментами, воображая, каких высот человеческая личность может достичь теперь, когда все преграды устранены, и в их воображении рождались различные образы всепобеждающей, полностью реализованной личности: человек, расширивший свое сознание так, что в него вместилась бесконечность, титан-сверхчеловек, спаситель-мессия, искатель истины, гениальный художник-творец, осуществивший себя в искусстве и любви. Крайне популярны были фантастические персонажи, наделенные неимоверной волей и талантом, или, как саркастически заметил Лебедев-Полянский, титаны и гении, которые «из кристаллов льда создают огонь» [Лебедев-Полянский 1919а: 49].

В этом противоречии между рабочими писателями и партийными критиками-идеологами просматривается принципиальный философский спор о природе человека и смысле его существовании. В большинстве современных теорий человеческой личности – вопрос о которой находится в центре многих современных направлений мысли – сталкиваются два мировоззренческих подхода, которые для простоты назовем просвещенческим и романтическим. Для тех, кто был озабочен мобилизацией людей на строительство в Советской России революционного общества и новой культуры, большое значение имел вопрос о том, как трактовать человеческую личность: является человек рациональным и логично устроенным существом, постигаемым научными методами, либо же субъектом, действующим под влиянием иррационального вдохновения и гения[278]. Если обратиться к искусству, то этим двум различным подходам в некоторой степени соответствуют две различные тенденции в художественном творчестве: мимесис и экспрессия, стремление отражать видимую природную реальность и стремление выражать невидимую реальность, которую творец способен постичь только благодаря вдохновенному воображению и пробужденному чувству [Abrams 1953]. Различие между этими двумя подходами к личности, как понимали литературные критики типа Лебедева-Полянского, имело практическое и политическое значение, особенно если учесть тезис «Знание – сила», который, безусловно, учитывали лидеры советской культуры: правильное познание мира позволяет управлять им и переделывать его. На практике революционная культура большевизма не разрешила до конца противоречие между этими двумя подходами. В первые годы после революции такие идеологи, как Лебедев-Полянский, представляли только часть советской или большевистской культуры, каким бы влиянием они ни обладали. Несмотря на их отчаянные усилия заставить представителей пролетарской культуры сделать выбор в пользу коллектива, а не личности, в пользу рациональности, а не вдохновения, в пользу рационалистического мимесиса, а не романтической экспрессивности, революционная страсть толкала наиболее культурно просвещенных рабочих на другой путь.

Чем глубже рабочие писатели погружались в эмоциональные и психологические сферы личности в поисках экзистенциальных и нравственных смыслов, тем более обескураживающими оказывались сделанные открытия. Их признания можно интерпретировать по-разному. В ту пору критики навешивали на этот дискурс разные ярлыки: «скептицизм», «буржуазный индивидуалистический пессимизм», «обывательско-меньшевистское мироощущение» или непролетарская склонность к «тоске, мечтательности, к фантазмам, к грезам и снам наяву» [Лебедев-Полянский 1919b: 63–66; Родов 1920: 23; Клубень