повезло найти работу на фабрике. В конечном счете они «лежат на городских пустырях и сходят с ума. Лежат на вокзалах и лишают себя жизни, бросаясь под поезда. Ими полны тюрьмы. Ими полны сумасшедшие дома. Ими полны фабрики и мастерские» [Филиппенко 1924: 57–58]. Очевидный посыл этого мелодраматического описания заключался в том, что эти ужасные условия остались в капиталистическом прошлом, с которым покончено. Александровский описал «две России»: одна состоит из «грусти и боли», пьянства, уныния, мучений, самоубийств, а другая – «Новая страна», рожденная в страданиях, исполнена огня и звона набатных колоколов [Александровский 1921Ь: 3–6].

Однако не всем удавалось совершить этот диалектический переход от описания социальных страданий к их оправданию через усмотрение в них исторической целесообразности. Некоторых критиков тревожила столь чрезмерная порой сосредоточенность рабочих писателей на страданиях, то, что они не замечают важных исторических процессов, благодаря которым страдания привели к революции [Лебедев-Полянский 1919а: 47]. Подобные расхождения в восприятии можно понять, и они действительно чреваты разногласиями относительно того, что является наиболее важным и существенным. Говоря точнее, материальные условия жизни рабочих вынуждали рабочих писателей концентрироваться на страданиях. Опустошение, вызванное Гражданской войной 1918-1920-х годов, ставшей продолжением мировой войны 1914–1918 годов, привело к тому, что повседневная жизнь характеризовалась голодом, холодом, трудностями и истощением сил. Пролетарские писатели переносили эти переживания из жизни в творчество, миметически следуя за реальностью [Пчелинцев 1921:23–24]. Но, намой взгляд, гораздо важнее другая причина того, что рабочие писатели сохраняли приверженность теме страданий: они находили в этом мучительном опыте нечто глубокое, значительное и просветляющее как в экзистенциальном, так и в историческом плане.

Подобная точка зрения определяла отношение рабочих писателей к прошлому и его последствиям. Исследуя капиталистическое общество, они больше интересовались его моральными основаниями, чем исторической диалектикой, ибо моральные основания имели прямое отношение к личности – к тому, что волновало их более всего. Подобный интерес явственно просматривается в их автобиографических текстах. Когда рабочие авторы говорили о пережитой ими нужде, их интересовали не внешние причины или социальные структуры, но внутреннее воздействие на психику, которое часто сопровождалось мучительным кризисом утраты собственного достоинства и приводило к мыслям о самоубийстве, как последней форме самовыражения, доступной для сломленной личности. Сергей Обрадович вспоминал, что в юности был настолько подавлен жизненными обстоятельствами: больная мать, мрачный отец, ненавистная работа подмастерьем в типографии, – что хотел повеситься [Заволокин 1925: 76]. Весьма характерно, что, переписывая в начале 1930-х годов свою биографию еще раз в героическом (и более плоском) варианте, Обрадович исключил рассказ о депрессии и суицидальных намерениях[270]. Рута Витковская в автобиографии, написанной в 1922 году, вспоминала унижения, которые ей приходилось терпеть, будучи работницей и к тому же еврейкой. Пьяная хозяйка шляпной мастерской «издевалася» и «всячески оскорбляла» работниц. Витковская страдала от постоянных домогательств и оскорблений со стороны всякого, кто имел хоть какую-то власть над ней, в ответ на попытки устроиться на работу слышала холодный, презрительный ответ: «Такая нам не нужна», ей приходилось голодной ночевать на «шумных улицах», проституция могла бы спасти от голода, но не от оскорблений. В возрасте тринадцати лет, по словам Витковской, она «твердо решила броситься под трамвай»[271].

Но гораздо чаще, и это куда более важно, пролетарские писатели считали страдание необходимым условием для философского восприятия жизни через призму трагедии. Трагическое воображение в том смысле, как его трактовали философы от Аристотеля до Ницше, рассматривает страдание как неизбежную и неустранимую составляющую жизни, которая в то же время возвышает дух, углубляет душу и даже указывает путь к преодолению. В отношении пролетарских писателей к страданию можно проследить возможные источники влияния, пусть и опосредованного и претерпевшего изменения. Идеи об одухотворяющем воздействии трагического опыта присутствуют и в русской православной литургии, и в творчестве Достоевского, Толстого и других ведущих русских писателей. Просматриваются также кое-какие западные влияния. Шопенгауэр, чьи труды пользовались большой популярностью среди русских писателей и просто образованных людей как в XIX веке, так и позже, настаивал на том, что необходимо признать и принять трагическую природу мира и существования: «горе людей, господство случая и заблуждения, гибель праведника, триумф злодея» [Шопенгауэр 1993:456]. Еще более сильное влияние на русских интеллектуалов, в том числе на писателей, которым предстояло стать культурными вождями Советской России, – на Горького, Маяковского, Луначарского, – оказал Ницше со своей концепцией трагедии, в которой еще более прямо утверждается необходимость страданий для роста витальной энергии жизни. По мнению Ницше, трагедия помогает людям «усмотреть в самой борьбе, в стремлении к гибели нечто возвышенное и значительное и научиться из трагедии находить радость в ритме великой страсти и в жертве ее», чтобы в конце концов осознать, что «отдельная личность должна быть посвящена в нечто сверхличное», особенно перед современным пониманием того, что все человечество обречено на исчезновение [Ницше 2011:420]. Каковы бы ни были конкретные источники идей и влияний и динамика их понимания и усвоения, очевидно, что философия трагизма в принципе получила широкое распространение в культурной жизни России, коль скоро рабочие писатели пытались через нее выразить свое понимание мира. При этом следует иметь в виду, когда речь идет о рабочих авторах, чей круг чтения был случайным и часто довольно непритязательным, что их цель была выразить свой взгляд на мир. Необходимо говорить не только о внешнем влиянии, но и о внутренней склонности. Следовательно, перечисленные интеллектуальные традиции в подходе к трагическому, возможно, влияли на пробуждение трагического воображения не столь сильно, как собственное происхождение и жизненный опыт.

Как и до 1917 года, пролетарские писатели демонстрировали веру в ценность осознанного страдания. По крайней мере, воспоминания о пережитом страдании вызывали необходимый эмоциональный катарсис. Так, Алексей Маширов описывал, какое воздействие оказало на компанию рабочих появление незнакомой работницы: «бледная, как тень, / в улыбке гнев не может скрыться». Она заговорила о страданиях – «о возмущенье юных чувств, / и незаслуженной обиде, / о праве равного борца, / и вековых своих страданиях», и ее слова вызвали «слезы восторга и печали» [Самобытник 1918g: 7]. Еще более важно то, что для многих рабочих писателей страдания оставались нравственной приметой их классового опыта, признаком особой идентичности и особого достоинства, а также источником особого знания и воли к действию. В подобной системе ценностей вновь выдвигалась на первый план роль коллектива, так как личность может обрести полноту самореализации, лишь когда «посвящает в нечто сверхличное». Александр Смирнов, к примеру, полагал, что мудрость и историческая миссия рабочего класса напрямую определяются страданиями, которые пережиты «телом и душой»: «братья-рабочие, выпьем до дна / истины горькую чашу»