Он жаден,

Он к слабым всегда беспощаден,

Он юности сны отравил.

<…>

Кровавы,

Он ищет все славы и славы

У робких, бессильных рабов…

Хохочет,

Когда кто-нибудь не захочет

Его смертоносных оков.

<…>

Проснувшись, как зверь, он сурово

Рассеет вражды семена…

Но будет,

То время, когда он забудет

Насилье, и злобу, и кровь,

И жуткий

Поймет он и радость, и шутки,

И новую жизнь, и любовь.

[Александровский 1917]

Историческая диалектика марксизма помогала рабочим в теории прославлять город, не романтизируя объективную реальность и не отрицая очевидных ужасов городской жизни. В отличие от описанного Деевым-Хомяковским «прозрения» – постижения города, которое по мере накопления опыта приводит к его отрицанию, у рабочих писателей восприятие города, как и вера в грядущий прогресс и социалистические преобразования, зависели не от приобретения опыта, а от приобретения идеологических познаний и усилий рассудка. Естественно, что во многих произведениях рабочих писателей, где изображается пролетариат, который сражается и движется сквозь «мрак и туман» навстречу «лучезарному Новому городу», слышатся отзвуки библейского противопоставления земного, греховного града небесному Граду Божьему [Кошенный 1911: 9].

Эти сознательно предпринимаемые усилия интеллектуальной воли и веры не могли, однако, вполне примирить между собой конфликтующие идеи и чувства. В действительности, несмотря на идеологическую накачку, бремя городской жизни слишком ощутимо давило на рабочих, чтобы его игнорировать. Порожденные идеологией видения прогресса и модерности оставались слишком эфемерными, чтобы заслонить видение той реальности, которая окружала рабочих. Более того, рабочие писатели иногда усиливали картину страданий городских бедняков, изображая ужасы городской жизни с классовой точки зрения. Как мы видели, Александровский использовал образ голодного «зверя», пожирающего «робких, слабых рабов» (образ в той же степени ницшеанский, как и марксистский) для описания города. Многие авторы подробно описывали страдания крестьян, которые перебрались в город в поисках работы. Михаил Логинов, крестьянин, который стал рабочим и умер от туберкулеза, типично городской болезни, рассказывал о крестьянине, приехавшем в Москву в поисках работы, и сравнивал город с «ловушкой», с «пауком», который затягивает бедного пролетария в свою паутину [М. Т-ц 1912: 2]. Крестьяне, которые, спасаясь от нищеты, перебрались в город, чтобы найти работу, часто находили лишь новые страдания, подобно девушке из рассказа Александровского, которая хотела стать портнихой. Ее городская жизнь – это сырые подвальные комнаты, тараканы, тяжелый запах керосина, бессонные ночи в тревожных мыслях о том, что нечем кормить сына[287]. Другой рассказ, напечатанный в журнале, публиковавшем «писателей из народа», представляет трагическую (и мелодраматическую) историю молодого рабочего: он страстно ждет выходного, чтобы съездить в родную деревню, но тут его насмерть сбивает автомобиль, в котором едут богатые театралы, увлеченные разговором об искусстве [Буянов 1912:8–9]. В одном из рассказов, который появился в 1914 году в антологии пролетарских писателей, город доводит голодного крестьянина-мигранта сначала до преступления, а затем до безумия, в припадке которого он, уже бежав из города, бросается в огонь [Стрелков 1914:27–38]. «С веселой жизнью городской / в своем подвале я не знаюсь», – писал Петр Зайцев [Зайцев 1911с: 2].

Рабочие писатели, однако, не ограничивались тем, что рассматривали город как зону социального неравенства и эксплуатации. Они полагали, что город причиняет не только социальный ущерб, который можно устранить путем реформ или революции, но ущерб эстетический и моральный, что неустранимо, потому что свойственно самой природе современного города. В топографическом и визуальном пространстве города запечатлелся присущий ему дух отчуждения. Город представал как место, где мало света, горизонт ограничен. Многие рабочие писатели сравнивали городские улицы с каменными коридорами, которые не пропускают тепло и свет солнца, городские дома называли «высокими, холодными, сумрачными» или «слепыми многоокими коробками», а «серый каменный подвал», в котором живут рабочие, «тюрьмой» [М. Т-ц 1912: 2; Ганьшин 1913b: 6; Бибик 1913; Зайцев 1911с: 2]. В рассказе Михаила Артамонова, который появился в журнале Петербургского союза металлистов, рабочий-металлист испытывает мучительное чувство зажатости среди высоких городских стен, из-за которых ничего не видно. Проведя день на заводе, он возвращается в свое жилье, где одно-единственное «окно выходит не на поле, не на волжские просторы, а в кирпичную стену упирается [Артамонов 1914а: 4][288]. Точно также Петр Зайцев, поминая умершего товарища в стихотворении, которое называется «На могиле К. А. Молчанова», обвиняет город в том, что тот буквально задушил «рабочего и мужика»: «Помер в неволе. / Душный город тебя доконал» [Зайцев 1911Ь: 3]. Даже быстрый рост городов казался пугающим: «Москва растет, но растет не как сказочный богатырь, а как страшное чудовище» [М. Т-ц 1912: 2].

Город, разумеется, оценивался не только как физическое пространство, но и пространство для человека. Говорили, что тут «скучно», что тут властвует «бездушно-барственная толпа» [Ганьшин 1913b: 6][289][290]. Город полон «людской вражды» (даже среди бедняков, которые скитаются из города в город в поисках работы), «жестокости» по отношению друг к другу, даже между рабочими, в нем разъединенные люди страдают от одиночества [Зайцев 1911с: 2; Дикий 1909: 3; Гордеев 1914: 40–50]. Душа города также холодна, как его облик: «Весь город построен из камня, и люди в нем живут такие же холодные, гладко обтесанные, как камни, из которых сложены дома» [Кашкарев 1915: 5]. Даже Владимир Кириллов, который во время революции 1917 года как политический активист опубликовался в большевистской антологии «Под знаменем правды: Первый сборник Общества пролетарских искусств», писал о ледяном ужасе, который внушает город, в частности по вечерам: «Тенью зловеще-угрюмой / в город закралась тревога, / смолкли бродящие шумы, / в улицах мрачно и строго» [Кириллов 1917а: 15–16]п. Холод и взаимная отчужденность – наиболее повторяющиеся характеристики городской жизни, применяемые к рабочим и беднякам, равно как и к другим классам, и которые вступают в противоречие с марксистским идеалом города, где пролетариат якобы объединяется для совместного познания, сопереживания, дружного движения к общей цели.

Город рассматривался как враждебный человеку и с моральной точки зрения. У рабочих, критиковавших современный городской уклад, преобладало осуждение всепроникающего развращающего влияния города. В многочисленных статьях, рассказах и стихах писатели-рабочие разоблачали грубую «пошлость», «распущенность» и «разврат». Иван Кубиков неоднократно предостерегал рабочих от «трактирной цивилизации» крупных городов, с ее «шато-кабаками, оперетками открытых сцен, кинематографами, портерными, граммофонами и т. д.», от вульгарной коммерческой культуры современного города [Кубиков 1909е: 5; Кубиков 1909d: 2–6]. Народник М. Логинов (псевдоним – Тихоплесец) также предупреждал об опасностях декадентского «эпикурейства» городского общества и «распущенности», распространенной