обернулась к ней. Кто угодно, но не Луиза, обеспокоился бы из-за Фиби; Луиза же подумала: что случилось с Льюисом? Когда она позвонила дочери через час и Фиби не сняла трубку, она поняла: произошло что-то ужасное. Луиза храбро набрала номер Морриса. Поначалу и там никто не отвечал, а следом полные десять минут оставалось занято. Луиза бросила ужин и поспешила через Шестую авеню на Корнелиа-стрит. У дверей в дом Морриса она жала на кнопки домофона, пока не нашла жильца, согласившегося ее впустить. Поднялась на два пролета по лестнице и стала давить на кнопку звонка. Где-то далеко внутри раздавался голос – возможно, кричал, подумала она; слов разобрать она не могла. Звонила и стучала дальше. Впустивший ее мужчина вышел посмотреть, в чем дело, на лестнице ниже появилась женщина в спортивном костюме. Они считают, что я спятила, подумала Луиза, но я поступаю правильно.

Голос изнутри продолжал звать. Дверь открыть никто не подошел. Снаружи она услышала приближающуюся сирену, за нею вторую и третью, каждую раздувало до сопранного неистовства, а затем они опадали долгим, вялым воем. Дверь в здание внизу открылась топочущим ногам. Ее окружили полицейские и пожарные без касок. Изящно отодвинули ее в сторонку, а сами накинулись на дверь Морриса с топором, кувалдой и двумя ломиками. Когда та сорвалась с петель, Луиза дрожала от ужаса и нетерпения.

Быстро вошла она внутрь. На полу гостиной, замусоренном газетами, лежало два предмета: тело Морриса и длинный расколовшийся камень, который быстро окружили четверо пожарных и осторожно принялись постукивать по его черным осколкам. Луиза склонилась над Моррисом. Тот выглядел рассеянным, не ответил ей – казалось, он не дышит. Она знала, что делать. Принялась вдувать воздух ему меж раздвинутых губ.

Полицейский оттянул ее в сторону, подвел к широкому распахнутому окну и придержал ее там. Луиза утратила власть над собой и громко выругалась. Вывернула голову – и увидела, что среди кусков черного камня лежит Льюис. Она завопила. Двое мужчин в белом повалили ее на носилки и пристегнули к ним; еще один умело воткнул иглу в вену у нее в левом предплечье. Луиза проснулась в больничной палате на Восточной стороне.

Она была еще сонной, когда под конец следующего утра сказали, что к ней пришли. С удивлением увидела она Льюиса.

– С тобой все в порядке? Как мило, что ты сюда заглянул. Где бы ни было это здесь.

– Нужно, чтобы кто-то за тебя расписался. Это палата для психов. Фиби уже в пути, но я подумал, что мне будет быстрее.

– Вот спасибо. Как Моррис? – спросила Луиза – вопрос был ложью. Она знала, что дышала в уже мертвый рот.

– С ним случился сердечный приступ. Он умер прямо у меня на глазах.

– Льюис, мне так… – Слезы подступали быстро.

– Какого хера ты там делала?

– Я не знала… Фиби не пожелала со мной разговаривать. – Она всхлипнула в букетик «Клинексов». – Прости. Тебе и так было трудно без моей… Спасибо, что зашел, я этого не заслужила. Мне правда жаль.

– Не заслужила, и я тут не поэтому.

– Ты сказал, чтоб я могла выйти отсюда?

– Я пытаюсь минимизировать урон. Надеюсь, ты выйдешь из больницы, поедешь домой и там заткнешься. Скажем, неделю не будешь снимать трубку.

Она узнала манеру Льюиса, но не нынешнюю подоплеку для нее.

– Льюис, я не понимаю.

– Помнишь полицейского у Морриса вчера вечером? Полицейские любят подавать рапорты. Какой-то напористый молодой прокурор с шилом в жопе сегодня утром созвал пресс-конференцию. Он, скажем так, эти рапорты использовал выборочно. Есть Моррис, есть я, кто-то оказался зацементирован, но он не сказал кто, просто – «один из участников». И – удивительное дело – там же присутствовала некая миссис Льюисон. Знаешь, что она сделала? Начала целовать труп. Она – мать одного из участников, но не того, кто труп. Усекла?

– Нет, не «усекла».

– Неужели не видишь, как слетевший с катушек гомик, позволявший себя распинать, может зверски убить любовника своей матери? Что в той комнате делал крокетный молоток?

– Но никому из тех, кто тебя знает, и в голову не придет…

– Но меня никто и не знает. Теперь-то уж точно. Просто езжай домой.

– Мне бы и в голову…

– Конечно б, не пришло. Никогда не приходит. Ты врываешься, а потом удивляешься, почему все делается таким удручающим. – Луиза таращилась на него. – Тебе когда-нибудь приходит в голову, что ты получаешь в точности то, на что напрашиваешься?

– Удручаешь меня ты.

– Так ты ради меня всю зиму тут ошивалась? Надо было ехать на Огненную землю.

Говорил Льюис спокойно. Он плыл через чистилище. Ему до сих пор не верилось, что Моррис умер. Если б у него спросили, чего он желает, он бы, возможно ответил: собственной смерти, – пусть его чересчур и порабощали собственные ощущения и на осознанные размышления о самоубийстве сил не хватало.

От его холодных слов в Луизе вспыхнула теплота. Когда он ушел, она подумала: быть может, он прав. Быть может, она никогда и не помогала ему. Быть может, как он и намекал, всегда думала только о себе. Не лучше ли ей оставить его в покое? Внезапной радостью ее наполнила именно эта возможность, такая очевидная и такая новая.

– Туда ему и дорога! – Эти слова она произнесла вслух.

Она не вполне имела это в виду. Тем не менее позволила себе – очень кратко – вообразить жизнь, которая была б у нее, если бы Льюис не родился: не пришлось бы каждый день – и почти каждую ночь – просыпаться в убеждении, что самую суть жизни составляет неразбавленный страх. Луиза осознала, что накануне вечером она вытеснила не только смерть Морриса: входя в квартиру, она уже знала, что в этом цементе Льюис, и пожелала, чтоб он тоже умер. Как только она признала в себе это желание, у нее снова вырвались слова:

– Бедный мой мальчик! – Это она, в конце концов, чокнутая. Она засмеялась. Ей не хотелось, чтобы он умирал, ни за что, она не желала и чтобы он никогда не рождался, ничего с ним связанного она не желала. С уколом нежности, с безмолвным благословением, которого ни за что б не смогла выговорить, она его отпустила. После чего запела: – Вряд ли любовь… – и смеялась, пока пела[94]. Она не полезет в его жизнь сколь ему угодно долго – и ни секундой дольше.

Луиза сплела пальцы и закинула руки за голову. Под окном у нее в жарком, грязном мареве мертвенно-бледно вырастал город. Вниз по