вечеринки, которые он любил в ней устраивать. Теперь же его отношение менялось. Статья Морриса тоже на него повлияла. На рынке искусства начинался бум. Художники вполовину меньше его ценности продавались за вдвое большую цену, чем он. Если его время должно было настать, ему хотелось, чтобы настало оно сейчас. Тут своевременно возникла Айрин. Отчет Фиби о ее визите воодушевил его.

Он стал ждать вестей. Те не поступали. Позвонил ей в галерею. Айрин была занята. Перезванивать ему не стала. Три дня спустя он позвонил снова. Айрин не было на месте.

– Уолтер как? – переспросила ее секретарша. На следующее утро Айрин все-таки перезвонила и все стало только хуже. Ее старательные похвалы его работам звучали как список однообразных комплиментов. Завершила беседу она таинственно, сказав, что сейчас не время разговаривать о деле:

– Не могу объяснить почему. Вероятно, вы сами догадываетесь.

Догадаться сам Уолтер не мог. В своем восторге Айрин сделала знакомую ошибку, допуская, что человек умен так же, как и художник. Ее замечания имели целью действенность и благоразумие; для Уолтера же после десяти дней молчания они означали безразличие. Откликнулся на это он угрюмо. Восторг ожидания в нем прокис разочарованием. И еще обидой: он чувствовал, что его благосклонностью злоупотребили.

Объяснение этой несправедливости Уолтер обнаружил, когда назавтра зашел к себе в галерею. Его дельца не было на месте – неудивительно в два часа дня. А удивительным было то, что он обедал с Айрин. Молодая ассистентка, почитательница Уолтера, проинформировала его, что встречаются они уже в третий раз.

– Это же о вас, не так ли? – Больше ничего сообщать ему она не стала. Уолтер пришел к скоропалительному заключению, основанному целиком и полностью на подозрении: два дельца против него что-то замышляют. Айрин знала, что у нее в галерее ценник на его произведения будет выше. Она не подписывает его себе, поскольку планирует скупить его картины у нынешнего галерейщика и перепродать их. Ее торговую надбавку дельцы разделят между собой. А поскольку Уолтер на этом заработает не больше прежнего, они и держат его в неведении.

Пока Уолтер бродил в тот день по сырым теплым улицам, от таких мыслей ум его озаряло пламенем все большей враждебности. Дома он позвонил своему дельцу, который лишь переспросил в ответ:

– Это ты спрашиваешь у меня, что происходит? – Уолтер ни на миг не подумал, что отрывистость его собеседника может быть объяснена. Она лишь подкрепляла его подозрения и позволяла ему честно упиваться своей ролью преднамеренной жертвы.

Он решил позволить своим неприятелям самодовольно разрабатывать их план и дальше. Тем пуще насладится он, расстроив его. Однако терпения его хватило ненадолго. Несколько дней спустя пожилой знакомый еще из его animalier[100] времен пригласил его отобедать в северном предместье. Усаживаясь, Уолтер увидел за столиком в глубине ресторана Айрин и Морриса. Всю трапезу он наблюдал, как деловито они переговариваются, настолько поглощенные друг дружкой, что его заметили, лишь когда уже уходили. Моррис вероломно ему помахал; Айрин, улыбнувшись ему, вспыхнула. Недаром: Уолтер тут же увидел, что заговор по его эксплуатации расширился. Критик, вновь открывший его творчество, теперь примется его пропагандировать и так удостоится своего куска пирога. И они даже не удосужились подойти и с ним поздороваться! От их невозмутимости Уолтеру стало особенно горестно. Удержался он от того, чтобы высказывать свое возмущение этим своему сотрапезнику, лишь молча решив вмешаться.

Возвращаясь пешком пятьдесят два квартала в мастерскую, он осознал, что больше всего огорчает его соучастие Морриса. С Айрин-то они едва знакомы; быть может, у нее характер жестче, нежели он воображал. Своего дельца он знал достаточно неплохо. В нем превыше прочего Уолтеру нравилось приятное отсутствие честолюбия; если Айрин предложила ему легкий способ зашибить деньгу, его это объяснимо может соблазнить. К Моррису Уолтер питал страстное уважение. Считал его смышленым, красноречивым, пылко преданным тому редкому представлению об искусстве, какое разделяли немногие художники и еще более редкие критики. Из-за преданности этой очерк Морриса о его творчестве убедил Уолтера, что у них с ним сильное, пусть и безличное сродство. Уолтера поняли; ему назначили то место, какого он заслуживал, на темном, четком острие изобретательности. И то, что Моррис теперь оказался способен эксплуатировать то, что так сокровенно воспринимал раньше, мучительно ранило Уолтера.

Он позвонил Моррису и предложил тому прийти к нему в мастерскую в половине одиннадцатого следующим утром. Предложение отдавало приказом. Моррис почтительно не обратил внимания на тон и принял приглашение.

Услышав их телефонный разговор, Фиби спросила Уолтера, что не так. Впервые тот поведал свою фантазию кому-либо еще. Говоря, он ей напоминал восьмилетнего Льюиса, с которым сейчас случится истерика. Спрашивая себя, сколько коктейлей Уолтер употребил до обеда, свое мнение Фиби высказать не осмелилась.

Наутро она обнаружила Уолтера все еще в кожухе мрачной решимости. Впуская Морриса, Фиби одарила его взглядом «жили-не-тужили», от которого сморщилось гладкое местечко у того между бровями. Уолтер безмолвно показал ему на стул у обеденного стола, с которого убрали все, кроме телефона. В упор глядя на Морриса через стол, Уолтер торжественно снял трубку и набрал номер.

– Гэвина Брайтбарта, пожалуйста, это Уолтер Трейл, – объявил он, добавив зловещим sotto voce[101]: – Мой адвокат. – Откашлялся. – Гэвин? – Мучительно выпрямившись, он принялся излагать в трубку долгое заявление – очевидно, отрепетированное заранее, хоть и скверно. Голос его напоминал Моррису кого-то из прошлого – сенатора Клэгхорна?[102] – …весьма серьезное нарушение профессиональной этики, по поводу которого я прошу вас начать процессуальные действия…

Уолтер воинственно пялился на Морриса, перечисляя свои обиды: двуличие Айрин, ее сговор с его дельцом, ее план включить в заговор Морриса как высоколобого рекламного агента.

Слушая его, Фиби жалела, что не уехала в Нью-Мексико. Моррис из озадаченности своей, не вполне веря своим ушам, начал веселиться. Никто б не принял Уолтера всерьез, если бы самодовольство так грубо не искажало его благодушную физиономию. Услышав, что его лично обвиняют в соучастии, Моррис дотянулся до телефона и нажал на рычаг, обрывая связь.

– Хватит. Прекратите, пока за вами санитары не приехали. Вы чего нанюхались, «Драно»?[103] – Уолтер нахмурился. Фиби не отводила взгляда от пальцев у себя на ногах. Моррис продолжал: – Послушайте, маэстро, Айрин желает вас себе в лавку. Ей не хотелось кидать вашего дельца, поэтому она ему предложила процент на следующие пару лет.

– Вот именно.

– Нет, не именно. Из собственного кармана.

– Кто сказал?

– Она и сказала. – (Зазвонил телефон: «О, Гэвин… Потом, ладно?») – А ваш делец – свинтус. Все время повышает ставки. Она