Когда, широко улыбаясь от гордости, Льюис спустился – обнаружил, что компания разбегается. Два или три мальчишки, к кому он обратился, ответили нервно и немногословно, после чего торопливо закрутили педали прочь. Он явно поразил воображение; его не беспокоило, чем именно, покуда в почтовый ящик Льюисонам не бросили анонимный стишок. Для Льюиса лето кончилось. Ни один мальчишка теперь не осмеливался прослыть его другом. Льюис чувствовал, что его жестоко третировали. Он же всего-навсего хотел произвести впечатление на остальных. Преуспев в этом, надеялся (в этом он уже едва признавался сам себе) предложить своим друзьям-почитателям скрепить их новое товарищество тем, что они вместе помастурбируют. Вдохновило его именно это полутайное, отнюдь не компанейское желание. Оно не заслуживало остракизма.

Узнав о летучих мышах, Луиза сказала себе, что автор стишка не так уж и ошибся: если Льюис и не безумен, то его уж точно, кажется, можно официально признать странным. Он ее напугал тем, что сделал, не меньше, чем тем, что сделал это в полнейшей секретности. Если не считать позаимствованной корзинки, никаких намеков на свое предприятие он ей не предоставил. Она не могла его утешить – не знала, что́ он может натворить в ответ. Превыше прочего она жаждала восстановить его доверие.

Льюис дал ей возможность для этого, не успело лето завершиться. Однажды утром он один отправился в городок (ему это запрещали) и вернулся с фуляром от «Эрмес»[88] ей в подарок. С подозрением Луиза спросила, где он нашел на это деньги. Льюис несколько раз солгал, всякий раз – прозрачно. Почти что с облегчением вынужден он был признать, что шарфик украл.

Луиза вышла из себя. Для человека с ее воспитанием воровство в магазине было первым шагом по скользкой дорожке к вооруженному ограблению и зверскому убийству тесаком. Она закатила Льюису сильную пощечину – впервые в жизни. Тот заорал:

– Я это сделал для тебя! – и убежал в слезах. Луиза осознала, что по-своему, непрямо, он так ей доверился. Теперь ей нельзя его терять.

Она вышла за ним на улицу, где он прятался меж двух пышных кустов калины. Пощечина возымела действие. Он рухнул ей в объятия, всхлипывая:

– Прости меня, прости. – Если бы воровство Льюиса так ее не потрясло, Луиза б тоже заплакала. Она обнимала его столько, сколько он ей позволил. Дважды обошли они вместе вокруг дома, ее руки у него на плечах. Она объяснила, что должна вернуть шарфик на место. Пока будет смотреть другие, этот всунет между ними, сделает вид, будто выбрала его, и за него заплатит; только тогда она и сможет оставить его подарок у себя. Она заставила Льюиса дать ей слово, что он никогда больше не будет воровать, а если что-нибудь украдет – сразу же ей об этом скажет. Про Оуэна даже не заикалась.

Так вот Льюис и впутал мать в первую из множества своих краж, превратив ее в своего союзника против Оуэна, против мира – как уважаемого, так и враждебного, – против собственных поползновений. Ее вовлеченность позволяла ему красть со смаком. Он знал, что, случись худшее, от последствий пострадает она. Иногда худшее и случалось; и всякий раз, когда его ловили, Луиза исправно появлялась умилостивить владельца магазина, или управляющего торговым залом, или полицейского. Ни мать, ни сын ни разу не признавались себе в том, что после этих драм они бывали вместе счастливее всего.

Воровство дало Льюису еще одно преимущество: собственность. Он понял, что, грозясь украсть дорогостоящую вещь, может – как только убедит мать, что вожделеет ее, – заставить Луизу дать ему достаточно денег, чтобы эту вещь купить. (Иногда он ту вещь все равно крал.) Лучше всего его шантажу отвечали предметы культуры вроде книг и пластинок классической музыки, и Льюис собрал библиотеку и фонотеку замечательные для его лет. Сам по себе он раздобыл – среди прочего – двести десять упаковок жевательной резинки, сто шестьдесят девять «Тутси-роллов»[89], девяносто восемь бананов, апельсинов и яблок, семьдесят шесть авторучек и карандашей, восемнадцать галстуков, семь пузырьков французских духов (хотя три из них были открытыми пробниками) и пять шестериков пива. Среди величайших его неудач были цилиндр у «Триплера»[90] и многофункциональный набор электроинструментов в «Сиэрзе»[91]; победы, которыми он больше всего гордился, включали парадную шпагу, стибренную из-под недоброжелательного призора ростовщика на Третьей авеню, и первое издание «Мадам Бовари», которое он двадцать мучительных минут медленно перемещал из глубин «Брентано»[92] со стеллажа на стеллаж, покуда, уже достигнув тротуара Пятой авеню, не совершил с нею четырехквартальный рывок в безвестность.

О большинстве своих краж он рассказывал Луизе, пренебрегая упомянуть лишь слишком пустяковые для того, чтобы ее возмутить. В итоге он искал гнева, а не соучастия, и через два года осознал, что никакие успехи на этом поприще его не удовлетворяют, поскольку Луиза неизменно оставалась добра. У Льюиса были тайные надежда и страх, что Луиза наконец обернется против него, назначит ему то наказание, какого он заслуживал, – бросит его на милость полиции, отправит в военную академию, расскажет все Оуэну. Руководящим же правилом Луизы оставалось держать своего сумасшедшего мальчика под присмотром. На самом деле ей было безразлично, что он там вытворял, лишь бы и дальше был ее мальчиком – тем, за кем можно присматривать, кого слушать, успокаивать, спасать от безумия. Она бранила, жаловалась, грозила – и всегда от него откупалась. После многонедельных споров она разрешила ему оставить себе «Мадам Бовари». (Он сделал редкий выбор, а она «Брентано» терпеть не могла.) Что бы ни касалось Льюиса, наблюдательный Оуэн не замечал ничего.

На взгляд Льюиса, всякая доброта Луизы заново лепила из нее подобие его коннектикутской кузины, полюбившей его за грубость; всякая доброта делала ее менее заслуживающей доверия. В этом он судил ее несправедливо (Луиза последовательно оставалась собой) и презирал ее искренность; она отреклась от родительской функции причинять боль.

Через четыре года их сообщничество закончилось.

Льюисоны продолжали проводить отпуск на севере штата, несмотря на несчастное лето Льюиса. Бессчастье со временем развеялось. Летучие мыши отлетели в полужуткую, полублистательную мифологию. Однажды в июле, когда Льюису исполнилось пятнадцать, участники какой-то незнакомой компании заметили одинокого мальчика Льюисонов и решили принять его к себе. Опасаясь подвоха, Льюис повел себя капризно и неотзывчиво. Те посмеялись над ним и сказали, что им нужен толковый зануда. Даже когда Льюис начал наслаждаться их забавным обществом, ни разу не оставался он неподготовленным к какой-нибудь жестокой шутке, которую они могли с ним сыграть.

Одна