слышала, как он хнычет, и обнаруживала, что он весь горит и задыхается. К ночи температура у него поднималась до ста, а иногда за ночь и до ста четырех[85]. Врачи гадали о диагнозах и прописывали аспирин и апельсиновый сок. Пока не спадал жар, голова и тело у Льюиса болели, спал он урывками и выташнивал почти все, что съедал. Луиза не отходила от него круглые сутки, остужала его мокрыми губками, читала ему сказки, пела песни, разговаривала с сыном, пока у нее не заканчивались слова.

Обычно через три дня лихорадка спадала, и Льюис оставался слабым и раздражительным. Луиза знала, что в два года нельзя ожидать, что он признает ее заботу о себе; тем не менее ей было больно слышать, что за свои страдания он винит ее:

– Мне больно, когда ты тут. – Иногда он начинал плакать, стоило ей появиться у его кроватки.

Луиза ожидала от себя непревзойденной любви к своему первенцу. Но и ту любовь, какую она чувствовала, регулярно отвлекало убеждение, что Льюис родился на свет с такой натурой, какую ей никогда не понять. Луиза считала мужчин странными – странность их ей даже нравилась, издали. Оуэн же оказался особым случаем. Перед женитьбой он явно желал ее, и Луиза не возражала, что отчасти он желает ее из-за хорошей фамилии и связей; ухаживания его она принимала чистосердечно, и после свадьбы ее приверженность его карьере поддерживала их взаимное доверие. Другие мужчины ставили ее в тупик. Она их находила преисполненными абстрактной щедрости и практической недоброты, широта их взглядов распространялась на весь мир (и их собак), а к личностям, смущавшим их убеждения, они бывали нетерпеливо подозрительны. У Луизы на глазах могли быть шоры от воспоминаний о ее отце – крупном, резком мужчине, скончавшемся, когда ей было пять лет, отчего семья ее осталась бедна, а саму Луизу неотступно преследовало сильное неуловимое присутствие.

Даже совсем крохотным Льюис в ее глазах выглядел еще одним таинственным мужчиной. Ощущаемое ею непонимание и сопровождающий его страх материнской неспособности вынудили ее поклясться, что она и дальше будет делать для него все от нее зависящее. Неудачи лишь подпитывали эту ее преданность. В результате жизнь ее с ним сплошь пронизывал пунктир «я должна» и «если б только». Что б ни случилось, она должна – должна его поддержать; и если б – если б только она не повела себя так или эдак, случившееся бы не случилось, а если б только оно не случилось, Льюис мог бы оказаться иным. Она никогда не думала: «Если б только он не…» – несомненно подозревая, что подобное мышление несло в себе свой логический terminus a quo[86]: если б только он не родился.

Боязливость делала Луизу уязвимой. Льюис сообразил, что своими требованиями и обвинениями он может брать над нею верх. Еще он понял, что, замани он ее в постыдные дела с ним, она простит ему все что угодно. Он ощущал, что Луиза всегда будет защищать его от Оуэна.

В три года он выучился превращать в постыдные дела свои гениталии. Грозя истериками или потворствуя себе в них, он вынуждал Луизу оставаться с ним, когда он лежал в постели или был в ванной, и по-особому, успокаивающе сжимать ему пенис. Год спустя, став уже слишком «разумным» для таких игр, он изводил ее вопросами о своем членике:

– А он отломается, когда твердый? Мамочка, только дай слово, что скажешь, если мне надо его отломить? – Почти до десяти своих лет он подскакивал среди ночи в слезах, если она не приходила закрепить мочалку-варежку, в которую он вкладывал свой пенис, когда спал.

Подобная тактика низводила Луизу до полной беспомощности. Она покорялась этим уловкам, скрывала их от Оуэна, и в итоге оказалось, что сама от них же и зависит. Они стали ей самым надежным свидетельством, что Льюис ей доверяет, а она способна его утешить.

Когда Льюису исполнилось одиннадцать, Льюисоны арендовали на лето дачу на севере штата, в той местности, где впоследствии и осядут. Друзья с детьми-ровесниками Льюиса потеснились, чтобы выделить ему место на пикниках и купальных вылазках, и через несколько дней Льюис уже уезжал на велосипеде в летнее марево к своим новым знакомым. А однажды остался дома. До вечера просидел он на ступеньках веранды. После же никогда по своей воле из дома не выходил. Целыми днями читал комиксы или рылся в неведомой для себя библиотеке, выискивая книжки «для взрослых». По выходным сидел у себя в комнате, чтобы не попадаться на глаза Оуэну. Угрюмость его тревожила Луизу меньше его полной утраты надменности. Он предлагал ей помощь по дому. Держался с нею почти что нежно.

Однажды утром, отправив Льюиса в школу верховой езды, Луиза обшарила всю его комнату. В нижнем ящике комода под стопкой из двадцати двух выпусков «Боевых комиксов»[87] прятался листок разлинованной синим бумаги, на котором карандашом накорябали скверную дразнилку. Под заголовком печатными буквами: ЛЬЮИСУ КОГО МЫ ЛЮБИМ НЕНАВИДЕТЬ, – шли три четверостишия. Последнее гласило:

Лучше сдохни, сам же знаешь, понял?

У тебя башка больная, понял?

Ты своим умом гордишься, понял?

А сам чокнутый как мышь, понял?

Луиза вернула листок в тайник. Когда Льюис возвратился домой, она спросила, не было ли у него неприятностей с новыми друзьями; он замкнулся в горьком молчании. Луиза поговорила с другими родителями, которые устроили необходимые расспросы. Вскоре она выяснила, что произошло.

За несколько дней до начала своей одинокой жизни Льюис попросил всех своих знакомых мальчиков встретиться с ним в одном из их домов. Вскоре после полудня с плетеной корзинкой, закрытой крышкой, он пришел к десятку десяти-двенадцатилеток в мертвящую жару третьего чердачного этажа.

Льюис попытался начать встречу с речи о «дружбе и мужестве». Никто не слушал, и он быстро перешел к главному событию. Открыв корзину, перевернул ее, сильно потряс – и продолжал трясти, пока секунд через двадцать из нее не вывалилась небольшая летучая мышь, за нею вскорости – другая. Две летучие мыши какое-то время порхали среди барахтающихся орущих мальчишек, после чего забились за угловую балку, где потемней. К тому времени компания уже очистила чердак. Остался лишь один десятилетка. Всхлипывая, он убежал куда-то за бабку висячих стропил, где остался сидеть, обхватив руками колени и скептически наблюдая, как Льюис, вдев руки в перчатки электрика, спокойно вытащил летучих мышей из их укрытия и вернул в корзинку. (Двумя днями раньше Льюис на собственном чердаке посвятил три бурных часа отработке методов