беззубого, видимо, намекал бы Присцилле на Кумскую Сивиллу; просто карие глаза – на осеннюю листву; розовые щеки – на священную Розу.

Присцилла так и не поняла, что ее анализ картины Уолтера страдал от ее самолюбования, а Льюису было все равно. Моррис впоследствии научит его, чего может добиться художественная критика. Пока же его соблазнило ее описание Уолтера как человека. Абсолютная Женщина Присциллы кристаллизовала чувства самого Льюиса; женщины всегда поражали его как существа, внушающие ужас и необъяснимо иные. Ни в каком своем возрасте не мог он припомнить, чтобы оказывался близок к кому-либо противоположного пола, если не считать Фиби; и пусть другие женщины отдаленностью своей набирали таинственности, Фиби от ее близости к Льюису не стала менее загадочной – в ее любовь к нему он неизменно поверить не мог. Тайна означала отторжение, отличавшееся от его враждебности к мужчинам. Льюису мужчины не нравились, потому что – как один из них – он слишком уж хорошо знал, как они устроены. Среди прочего известно ему было, ка́к они переживают желанье. К мужчинам его влекло из-за того, что с ними он хотел заново открыть то знакомое, узнаваемое желание. У женщин желания невообразимы, а в особенности невозможно вообразить желание половое. Льюис помнил, как в четыре года разглядывал Фиби, когда ей меняли пеленки, и не сводил взгляда с ее большой пипки. Выглядела она какой угодно, но не девочковой. Льюиса изумило не столько влагалище, сколько неуместный и бесстыдный клитор. Льюису не хотелось, чтобы он там был. Клитор пугал. Он означал, что женщин сработали как созданий непредсказуемых, что никогда не возникнет в нем веры в ответственность их поведения.

А с мужчинами он знал, как будить в них агрессивность, посредством которой мог бы действовать в ответ. Даже здесь женщины ускользали от его понимания. Однажды, когда ему было девять, на семейном сборище он назвал хорошенькую одиннадцатилетнюю кузину сучкой. Он знал, что на это оскорбление можно положиться в смысле грубости, потому что мать однажды отшлепала его, когда он опробовал это слово на ней. Сестрица же ликующе расхохоталась, сказала, что он милашка, и баловала его весь оставшийся день, пока не уехала к себе в Коннектикут. Доверять им никак нельзя.

Хоть Льюис и ходил на свиданья с одной девчонкой под конец своего пубертата, его отторжение так и не дрогнуло. Из-за того, что истинные свои желания он напоказ не выставлял, одноклассники в школе и колледже считали его попросту робким и частенько знакомили с юными дамами – как славными, так и нет. Не желал он иметь с ними ничего общего.

Опыт Уолтера с женщинами, как его описывала Присцилла, подтверждал Льюисов. Уолтер проявлял щедрость и несдержанность, Льюис – мелочность и тревожность; оба при этом могли согласиться с тем, что в Женщине пребывают тайна и власть.

У Льюиса нашлась и еще одна причина полюбить работу Присциллы: там со всей точностью явилась глубина различий между Льюисом и Уолтером. Тот распознал в женщинах власть и повернулся к ней. Через Элизабет он впустил ее в свою жизнь. Возможно, даже овладел ею и превратил в свою собственную силу. Тем самым Уолтер сделался образцом того, стать чем Льюис и надеяться не мог.

У Льюиса часто случались влюбленности в мужчин, которыми он восхищался. Под его привычным недоверием залегал запас природного расположения. Поскольку его пугали взаимные уступки дружбы, Льюис выражал теплоту свою, либо провоцируя тех, кто ему нравился, либо обожая их издали. В Уолтере Присцилла открыла для него нового идола.

Льюис поверил свое восхищение Фиби, которая тут же увидела в этом возможность переместить брата в мир живых, которого он так решительно избегал. Когда в начале июня он воскликнул по телефону:

– Что за невероятный человек! – она ответила:

– Что ж не зайдешь тогда? И сам на работу посмотришь.

– Я не о работе. Я о нем самом.

– Так заходи и увидишь самого.

Льюис принялся отговариваться нынешней сильной жарой. На своем конце провода Фиби сказала кому-то:

– Мой старший брат считает тебя улетным, только слишком боится познакомиться.

Когда трубку взял Уолтер, Льюис сбежал.

Фиби не дала ему отделаться так просто. Вновь и вновь перезванивала брату – дразнила, бранила и умоляла. Даже заманивала его маловероятной возможностью того, что Льюис как-то может и устроиться работать на Уолтера. Поначалу предложение переполошило его; вскоре, однако, он принялся вправлять его в свои фантазии, пока сами эти фантазии не изменились. Вместо поклонения Льюис начал грезить о рабстве. Собственную несуразность он бы мог хорошенько приспособить. Освободил бы Уолтера от всего, что б ни отвлекало его от его искусства. Мыл бы ему кисти, протирал световой люк, драил унитаз, бегал бы по Браунзвиллу и выполнял поручения. Льюис принял приглашение Фиби.

Все дни перед визитом, бродя по городку под умирающими вязами и увядающими от жары кленами, или сидя с книжкой на веранде их дома, или лежа в постели поздно ночью, он думал о том, что́ может принести его встреча с Уолтером. Не желал он ни благодарности, ни компенсации. В конечном счете он жаждал стать для Уолтера незаменимым. Он воображал карьеру размахом от поденщика до сторожевого пса.

Уолтер во плоти лишь укрепил преданность Льюиса. Выглядел он на свои сорок три – и выглядел хорошо. Раздавшиеся черты его приятно оживляла невозмутимая бдительность, морщины умеряли его очевидную прямоту флером усвоенных жизненных уроков. Увидев его, Льюис ощутил прилив нежности. Обычно это вызвало бы затяжное молчание, но Фиби все время понуждала его говорить.

– Невероятно, – наконец сообщил он Уолтеру за шкворчавшими креветками, – как вы начали свою карьеру с такой поистине глубокой работы.

– Глубокой? Это «Копайка III»-то глубокая? Угрюмее бигля я и не встречал.

– В смысле… я имел в виду Элизабет. Ваша первая женщина… я хочу сказать, первая личность, которую вы написали, была женщиной. Вероятно, это значимо.

– Без балды. – Уолтер еще не читал работу Присциллы; Льюис еще не видел портрет Элизабет.

Фиби произнесла:

– Льюис считает вас сообщниками по женоненавистничеству.

– Не женоненавистничество, не вполне…

(«Нет, не вполне!» – сюсюкающе передразнила Фиби.)

– …а, ну вы понимаете, такая власть. – Льюис заторопился. – Дело не в том, что плохо, оно просто большое. Не хочется путаться у нее под ногами.

– Чего, портрета? – спросил Уолтер.

– Ну да. – У Льюиса сделался изумленный вид. – Не мне ж вам рассказывать.

– Рассказывайте все равно.

Льюис пустился в рассуждения о женской непредсказуемости. Пересказал случай со своей одиннадцатилетней кузиной:

– Дело не в том, что она была искренне ко мне расположена. Меня использовали.

– Беда в том, – сокрушенно