– Прибавь газу, сын.

Я прибавил.

– Если ты сел за руль, страх нужно оставлять за дверью, – говорил отец. – Это как войти в операционную. Ты не имеешь права на страх, есть только инструмент, – он запнулся, – есть только машина и ты. Ты должен чувствовать её механику, прислушиваться к мотору, стать её продолжением. Ты она и есть, понимаешь?

Я не понимал.

Мне казалось, она слишком большая, я будто кораблём управлял. Не видел ни носа, ни кормы.

Во дворах были припаркованы машины.

– Ты так не почувствуешь скорости, – сказал отец, – выезжай на дорогу.

Я не мог сказать тогда, что мне страшно.

– Всем страшно, – сказал отец, – ты же хочешь быть полицейским, им ещё страшней.

На трассе почти не было машин, очень редко когда проезжала парочка. Это была объездная дорога, такая петля, на которую сворачивали те, кому нужно было обойти пробку, но пробок сегодня не было, и дорога была пуста. Может, подсобило утро, редко кто ездит субботним утром, в это время все спят. Справа шелестело кукурузное поле, почти сухое, местами пожелтевшее. В детстве мы боялись потеряться в нём, оно было выше нас, из-под листьев не было видно и солнца. А сейчас я увидел его, оно поднималось над полем, освещая макушки кукурузных побегов. Лучи белого солнца ходили поверху, по краю стеблей. Солнце играло, вело к повороту, лучи его уже не прикрывались полем, а светили прямо в глаза. Я чуть свернул от них на встречную полосу. «Вернись на свою», – сказал отец. Меня слепило. «Вернись на полосу», – повторил он, я крикнул, что слепит, что здесь никого нет, пустая дорога, совсем пустая, ни одной машины, никогда не было. Я жмурился, всё слезилось, силуэт грузовика, он вышел так резко, крик отца, он вывернул руль, он взял весь удар на себя. Дальше я ничего не помнил.

– Вы можете не рассказывать дальше, Бенджамин.

– Мне нужно, – сказал Морис.

Он с минуту молчал, а после продолжил.

Я очнулся в больнице от головной боли и подступающей тошноты. Возле постели стояла мать. Маленькая, низкая, я ничего не понимал. Она была на коленях. Она молилась.

Я что-то промычал. И она посмотрела на меня, но не как обычно, а как раньше, как пять лет назад. В её взгляде было столько боли, но это был её взгляд, осознанный, понимающий. Она проснулась. Как просыпаются от боли. Мать увидела, что и я проснулся, и обняла меня и стала целовать, вскочила, побежала звать доктора. А я ждал отца.

Морис посмотрел на миссис Ланье. Она сидела напротив и внимательно слушала, так внимательно и сочувственно, как никто ещё не слушал его.

– Я пришёл к отцу через десять дней. Он был похоронен на нашем кладбище, на окраине города, там хоронили всех, – он тяжело вздохнул. – Я убил своего отца, мадам.

– Нет, это не так.

– Так, я убил его. Мне нужно было ехать по своей полосе.

– Вы только сели за руль.

– Мне нужно было слушать его.

– Вы не виноваты.

– Он выкрутил руль и подставил себя.

– Он поступил как любой отец, он спас своего сына.

– Если бы не я, если бы вернуть всё назад.

Морис обхватил руками мокрую голову. Миссис Ланье приблизилась к нему.

– Закройте глаза, детектив.

Она говорила так тихо и монотонно, будто гипнотизируя.

Морис опять проваливался в прошлое, опять был в том дне.

– Давайте вернёмся в тот день, – говорила она. – Вы видите солнце, Бенджамин. Вы едете по дороге, справа кукурузное поле, солнце играет по листьям, оно где-то за ним, и чем ближе вы к солнцу, тем дальше оно от вас, вы не догоните его, оно не ослепит вас. Вы едете по своей полосе, Бенджамин…

Солнце опять слепило Мориса, руки опять взмокли от пота, обхватив кожаную оплётку руля. Рядом сидел отец.

– Вы едете по своей полосе, – продолжала миссис Ланье. – По какой полосе вы едете, Бенджамин?

– По своей, – сквозь забытьё ответил Морис.

– Вы едете по своей полосе, и солнце не слепит глаза. Оно ушло за кукурузное поле, за высокие листья, оно не мешает вам. Вам не мешает солнце, Бенджамин?

– Нет, не мешает.

– На дороге никого нет, вы едете по своей полосе, вы делаете всё правильно, Бенджамин. Это грузовик вышел на вашу полосу. Вы видите, как он едет по вашей полосе. Вы видите грузовик?

– Вижу.

– Водитель грузовика вышел на вашу полосу. Вы ни в чём не виноваты. В чём вы виноваты, Бенджамин?

– Ни в чём, – ответил Морис.

– На счёт три вы откроете глаза.

Окружная тюрьма. Штат Орегон

– Моё мнение вы знаете…

– Все знают ваше мнение.

– Я считаю это недопустимым.

– Вы консерватор, мистер Льюис, для вас всё недопустимо.

– Я психотерапевт.

– Мистер Ли тоже психотерапевт…

– Прошу прощения, я психиатр.

– Прошу прощения, мистер Ли.

– Ничего страшного. И в том, чего вы опасаетесь, мистер Льюис, тоже ничего страшного нет.

– Я так не считаю, мистер Ли.

– Вы думаете, нам следует приостановить эксперимент?

– Я думаю, нужно больше времени.

– Пяти лет вам недостаточно?

– Больше времени с испытуемым.

– Он вполне адекватен.

– Я так не думаю, мистер Тёрк.

– Мы знаем, что вы думаете, у нас приказ.

– Мы знаем, генерал, всё идёт по плану.

– У нас всё-таки независимая комиссия…

– Вы верите в независимость, мистер Льюис?

– Консерваторы во что только не верят.

– Я психотерапевт.

– Нас большинство.

– У человека есть права.

– Мы разве идём против его прав? Генерал, мы идём против прав осуждённого?

– Никак нет, господа. Любой гражданин нашей страны имеет право участвовать в любых медицинских экспериментах, по собственному желанию.

– Я бы поспорил, эксперимент не совсем медицинский.

– Сути это не меняет.

– Это меняет всё.

– Берегите нервы, мистер Льюис.

– Но что-то может пойти не так.

– Доктор, может, вы что-нибудь скажете, вы всё-таки физик.

– Всё должно пройти хорошо.

– Видите, Льюис, господин Ланье говорит, что всё должно пройти хорошо.

– Конечно, говорит, это же его эксперимент.