– Никого нет сегодня, – услышал он за спиной и обернулся.

– Никого?

– Только ты, сын мой, – сказал человек в чёрной сутане.

– Только я, – ответил Чарли.

Человек в чёрной рясе смотрел на Чарли. Чарли почудилось, будто тот уже знает его, всё о нём, словно и не надо ничего объяснять.

Как-то мать сказала Чарли, что в каждом живёт добро, и в доме Божьем добро каждого видно сразу. «Тело твоё здесь прозрачно, а душа обнажена перед Господом, перед ликом Сына Его, её видно насквозь светом Божьим, что исходит с небес в стены каждой из церквей», – так говорила мать, так думал и Чарли.

– Бог всегда слышит нас, – сказал священник. Он не перебивал мысли пришедшего, он позволял каждому говорить с собой.

– Всегда?

– Конечно, сын мой.

– Даже, – Чарли замялся, – даже когда мы делаем зло?

Святой отец замолчал, казалось, и Бог замолчал, ещё громче замолчал, чем тогда, когда мать рыдала над телом отца.

– Зло, сын мой? – переспросил священник.

– Зло, – повторил Чарли.

– Когда мы делаем зло, божественный свет покидает нас, но Бог всё видит. Когда мы понимаем, что совершили зло, мы встречаем Господа, который смотрит на нас. Отойдя от зла, мы впускаем божественный свет.

– Я не могу перестать, мне так плохо, – трясся Чарли.

– Нужно молиться, сын мой.

– Молиться?

– Только в молитве спасение, – отец взял Чарли за руки, – повторяй за мной: Отче наш, сущий на небесах… – начал святой отец.

– Отче наш, – шептал Чарли.

– Да святится имя твоё…

– Да святится имя твоё…

– Да прибудет царствие твоё; да будет воля твоя и на земле, как на небе; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

– Избавь от лукавого, – закончил Чарли.

– Повторяй молитву перед сном.

– Перед сном? – от одной мысли о возможном сне Чарли затрясся ещё сильнее. – И всё? Только молитва?

– Нет, сын мой, молитва лишь помощь тебе, помощь в свершении добрых дел.

– Добрых дел?

– Да, сын мой.

– Не делать зла это тоже добро?

– Конечно, сын мой, ты хочешь поговорить об этом?

– Я? Нет, не хочу.

Чарли выпустил руки из рук священника и попятился назад, спиной к дверям церкви.

– Нет, не сегодня, – сказал он, пошатываясь.

– Может, завтра? Ты можешь прийти в любой день, двери церкви всегда открыты для тебя, сын мой.

– Завтра? – Чарли истерично захохотал. – Завтра? Нет, – перешёл он на нервный шёпот, – нет, завтра мне нужно быть в Сиэтле.

– Успокойся, сын мой, – святой отец перекрестил его. – У тебя жар?

– Жар? – Чарли потрогал лоб. – Да, у меня жар, – его голос не переставал издавать тихий смех, – да, у меня жар, – смеялся голос Чарли.

Он начал рыться в карманах брюк, в карманах каждых брюк он носил деньги. Он достал несколько сотен и положил на скамью.

– Вот, – сказал он, вытирая лоб, – вот это пожертвование.

– Спаси тебя Бог, сын мой, – сказал святой отец.

– Спасибо, отец, – кланялся Чарли, – спасибо, – открыл он спиной тяжёлую дверь.

– Молись, сын мой, молись, и Бог услышит тебя.

– Отче наш, – стал повторять Чарли, выйдя из церкви, – да святится имя твоё, – переходил он через дорогу, – да прибудет царствие твоё, – шёл он по улице к дому, – да будет воля твоя и на земле, как на небе, и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого… Избавь нас от лукавого, избавь, – повторял Чарли.

Он не убьёт Саманту Стюарт, он вернёт деньги за этот заказ и скажет, что всё пошло не по плану, что его засекли. Пусть её убьёт кто-нибудь другой. Только не он, только не он…

На следующий день после увольнения Морис пришёл забрать свои вещи. Всё было как он и думал, одни сочувствующие взгляды, искривлённые натужные улыбки.

Вещей не так много: пара блокнотов, ручки, ещё что-то по мелочи. Глория вчера, выходя от капитана, сказала, что откроет своё агентство, детективное, и возьмёт их с Ронни. Это прозвучало как угроза, настолько решительной она была. Ронни ещё не разобрал свой стол, он так и стоял нетронутый, с кучей бумаг, отчётов, вчерашним надкусанным пончиком и недопитой колой. Наверное, он всю ночь пил в баре. Морис поморщился, как представил, с каким похмельем тот сейчас встаёт. Наверное, он под душем, приходит в себя.

В отдел спустились лаборанты. Увидели Мориса. После того случая с заколкой они так и думали, что он уйдёт. Каждый, у кого поехала крыша, рано или поздно уходит. Один из них поднял руку, другой кивнул, мол, всё будет хорошо, мы так, конечно, не думаем, но ради тебя соврём. Морис тоже поднял руку, как бы прощаясь со всеми. Взял коробку с ненужным хламом и направился к выходу.

– Морис, – окликнул его кто-то из операторов, – тебя к телефону, переключаю вызов на твой.

Морис вернулся к столу, ожидая дрожания трубки. Она задрожала, он взял.

– Детектив Бенджамин Морис слушает.

– Алло, – раздалось на том конце, – детектив? Это вы приезжали ко мне?

Морис не понял, кто это, он пытался собрать свои мысли и вспомнить, к кому он и когда приезжал.

– Это мадам Ланье, – голос в трубке дрожал и чуть не сорвался на плач.

– Мадам Ланье, – вспомнил Морис, – Инес Ланье? Что случилась? Как ваш муж?

– Мне нужно поговорить с вами, детектив, боюсь, вы рассердитесь на меня, но… – она не могла говорить, – человек, который любит… я верила в него, понимаете?

Морис ничего не понимал.

– Вы в безопасности, мадам? Где вы находитесь?

– Да, со мной всё хорошо, я дома.

– Я приеду к вам.

Он повесил трубку.

Закинув коробку на заднее сиденье «Форда», он вдарил по газам. Если на этой колымаге вообще можно было «вдарить». Он нажал, а она уж пошла как пошла, плюясь выхлопными газами, трясясь всем металлическим телом. Как-то Морис вызывал домой сантехника. Тот пришёл в жилете с большими карманами, в каждом из них что-то звенело, что-то металлическое и клацающее, а когда он спускался по лестнице, то звенел уже сам, весь, целиком. Так и его «Форд» звенел, перестукивая всеми составляющими. Морис привык к этому звуку, будь у него тихая машина, неизвестно ещё, о чём бы он в ней думал. Ему порой казалось, что все депрессивные люди вылезают из таких тихих, дорогих машин. В таких машинах не нужно прислушиваться к амортизаторам, колёсам и двигателю, в таких машинах, тихих и удобных, люди прислушиваются к себе, а ничем хорошим это не заканчивается.