– Одну даже до самоубийства довёл, – не выдержала Глория.

– А всех других шантажировал, грозясь распространить интимную информацию, фото, видеозаписи с потерпевшими, сэр.

– А Глория здесь при чём?! При чём здесь она?! – завопил капитан. – Это тебя насиловали?

– Нет, сэр.

– Может, шантажировали?

– Нет, сэр.

– Значит, ты никак не связана с этим Николсоном?!

– Нильсоном, капитан, – исправила его Глория.

– Я сейчас её убью! – потянулся он через стол.

– Не волнуйтесь, капитан, – попытался успокоить его Морис.

– Чья, – задыхался капитан, – чья это идея? Твоя, Морис?

– Это моя идея, – сказал Ронни.

– Это наша идея, капитан. Послушайте, мы надеемся, что после заявления Глории, анонимного заявления, сэр, и другие пострадавшие сделают то же самое, они признаются…

– В чём? В том, что их изнасиловали? – капитан уже сорвал последние остатки и без того хриплого голоса и кричал осипшим шёпотом. – Да кто в этом признается? Через пятнадцать-то лет!

– Мы думаем…

– Вы не можете думать, чтобы думать, нужны мозги, – стукнул он кулаком по столу, – а у вас их нет! Вы безмозглые, все трое. Вы запятнаете своё имя, да к чёрту вас, вы запятнаете моё имя. Вы мои сотрудники, без моего ведома… да кто вам разрешил? Разве я отдал приказ?

– Нет, сэр.

– Разве вы меня предупредили? Поставили в известность? У нас пока не частное детективное агентство! Хотя такими темпами, я думаю, недолго осталось. Мы работаем на государство. Вы дискредитировали меня. Что будет, когда он, этот Нильсон, узнает, кто был заявителем? Даже не актриса, не пострадавшая, а служащий полиции! Это же лжесвидетельство! За это и срок можно получить. Зря я купил себе лодку. Я уже понял, где встречу пенсию, – он встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету, – да, на нарах. Точно, там и умру, среди тех, кого посадил.

– Но позвольте, капитан, – перебил Морис.

– Ты уволен! И ты уволен! И ты уволена! Вы все уволены! Рапорт, значок, заявление мне на стол и вон из моего кабинета!

– Твою же мать! – Чарли Беккер лежал в кровати. – Твою же мать! – и смотрел в потолок. – Это сон, сон, – бил он себя по щекам. – Этого не может быть, – надкусил он губу, перевернулся и уткнулся в подушку.

Он мычал в нее так же громко, как Джордано мычал в носок в багажнике «Мерседеса» С класса, того «Мерседеса», что Чарли оставил вчера на парковке возле здания аэропорта, того «Мерседеса», что сейчас стоял за окнами дома, напротив дома Саманты Стюарт, которую он убил вчера.

– Проснись, – кричал он в подушку, – проснись, – кричал он себе. – Проснись, проснись, проснись! – бил он по подушке кулаком.

Чарли сбросил одеяло, он весь горел, всё в нём горело, каждая жилка, каждая клетка его напряжённого тела. Никогда ещё он не был так напряжён. Он встал с постели, простыня пропиталась его потом, будто он обмочился, как тогда, в девять лет. Он обмочился в постели, когда на ферму нагрянули воры, убили отца и что-то делали с матерью, а потом они ушли, перестреляв всех свиней. Мать прибежала, поправляя халат, прикрывая грудь, подошла, улыбаясь, к Чарли. «Всё хорошо, – сказала она, – всё хорошо, я поменяю постель». На кухне лежал мёртвый отец, а мать меняла мокрое бельё, потом помыла пол и прибрала весь дом. Он любил свою мать.

Чарли Беккер встал с мокрой постели и начал расхаживать по комнате. Пистолет лежал на тумбе. Чарли открыл шкаф, комбинезон висел в шкафу. Он сорвал его с вешалки и бросил на пол.

– Я же не заснул, не заснул в самолёте! Или заснул? – попытался он вспомнить. – Я не долетел до Сиэтла, до двадцать седьмого августа…

Сейчас его совсем не волновал пистолет на тумбе, как и комбинезон на полу, как и Саманта Стюарт в доме напротив, в спальне своего дома расчёсывающая волосы сверху вниз, сверху вниз. Его волновал лишь он сам, лишь он сам был для себя и Самантой Стюарт, и узколицым Джордано, и любым другим важным заказом. Нет, он был важнее любого другого заказа, он был важнее Сиэтла и Вегаса, он был важнее любых грязных денег, которые он так и не сможет потратить. На кой чёрт нужны деньги во сне? Или где он там был. Он не знал, где он был, он ходил по комнате, вцепившись в волосы мокрыми пальцами, он ходил по комнате, смотря в потолок, он вдыхал, и воздух не пропускали лёгкие, грудь сдавливала лёгкие, это был нервный спазм.

Чарли подпёр стену и тихо сполз по ней.

«Мне не нужны эти деньги, – думал Чарли, – мне не нужен этот заказ, мне не нужна Саманта Стюарт, мне нужен завтрашний день. А сегодня проклятый день, точно проклятый, как и эта Саманта Стюарт, как и эти проклятые деньги».

– Бог оставил меня, – плакал Чарли, – Бог сегодня оставил меня, в этом дне, в этой жизни, в этом проклятом доме, чтобы каждое утро я смотрел из окна в окно спальни Саманты Стюарт. Смотрел, как она расчёсывает волосы, как запахивает халат, а потом шёл убивать её. Каждый день я должен убивать её, каждый день, и так всю жизнь. Я не хочу убивать, – плакал Чарли, – я так больше не могу.

Чарли вытер лицо, шею и пошёл в душ. Холодные струи слабого душа быстро стекали по красной спине. Он подставил горячую голову, он мыл горячую голову, готовясь пойти к нему.

– Я приду к тебе, – бормотал он сквозь струи, – я приду к тебе, и ты впустишь меня.

Он выключил душ и взял полотенце, мелкие петли которого жадно вцеплялись в капли, осушая дрожащее тело, наполняясь его влагой. Голый Чарли Беккер вышел из ванной комнаты, надел бельё и новый костюм.

К дому Саманты приехал Джордано, когда Чарли вышел на улицу. Он знал, куда ему нужно, там принимают всех.

Церковь Святого Франциска находилась в десяти минутах езды, но Чарли решил идти пешком. «Пешком будет лучше, – думал Чарли, проходя мимо дорогих особняков, небольших продуктовых магазинов и частных школ, – пешком я вроде как иду к Богу, а не еду к нему».

Невысокое белое здание виднелось из-за тесно посаженных крон. Они переплетались ветками, породнились листьями, так что уже и непонятно было, где чьё. Службы сегодня не было, день был рабочий, о службе Господу принято помнить в нерабочие дни, после основной своей службы. Сначала босс, потом Бог, и так каждую неделю. Чарли остановился возле входа в церковь. Чарли никогда и не ступал за порог дома Божьего, но всегда считал себя сыном Божьим, просто очень занятым сыном. Сыном, которому было стыдно перед Отцом за работу, которую он выбрал, но на то он и Отец, чтобы принять каждое своё дитя. «Ведь все мы по подобию его», – думал Чарли, держась за ручку массивной двери. Недолго поговорив с собой, он всё же открыл её. Рассеянные лучи, будто в размытом фокусе или растушёванные кистью на тёмном льняном холсте, проходили через высокие окна витражных стёкол, на них Иисус раскрывал объятия, пропуская свет сквозь себя, через себя, на каждого, кто придёт к нему. И даже на Чарли. Чарли увидел свет. Он увидел высокую люстру со свечками, низкие скамьи и кафедру, и больше не увидел никого.