и опять прочла.

— Вот это верно, — сказала она, вздохнув. Но тут же с удвоенным жаром воскликнула: — Я так не говорила! Вы не должны этого писать.

Мы беседовали о Мельбе, о ее голосе, о том, как она училась, об ее успехах,

— Ко мне приходили девушки с голосами не хуже, чем у Нелли, — сказала Маркези. — Но у них не хватало ума, чтобы учиться, не хватало умения пользоваться голосом. Они не вкладывали всю свою жизнь, всю волю в пение. Скажем, Мэгги Стирлинг тоже из Австралии и притом с прекрасным голосом, но очень уж добродетельна! Что вы там написали?

Теперь мадам уже говорила по-французски, и я перевела ей свои записи.

И снова: «Нет! Нет! Здесь нет ни одного слова моего! Вы не должны писать такие вещи!»

— Не будет ли мадам была так добра повторить свои слова? — отважилась я предложить.

На это мадам заявила:

— Никогда из вас не выйдет журналист. Вы безнадежны! И зачем вам далась эта журналистика? Брать всякие интервью! Вы станете певицей. У вас подходящий голос. Приходите ко мне, и я сделаю из вас певицу. Вот так, по нескольким словам, я угадала талант Нордики. И сделала ей голос.

Я была уже близка к истерике и совершенно отчаялась написать что-нибудь такое, что Маркези сочтет приличным и достойным опубликования. Она говорила то по-французски, то по-английски да еще с примесью итальянского, поминутно требовала, чтобы я читала вслух каждую написанную строчку, и тут же отрекалась от всех своих слов.

В то время я скорее умерла бы, чем призналась, что перед отъездом из Австралии брала уроки пения у одной из ее учениц. Мое пение всегда было не более чем обычный девичий писк; но даже обладай я голосом, которым стоило бы заниматься, я ни в коем случае не приняла бы всерьез предложение Маркези, так она меня запугала.

По возможности вежливо, но твердо я поблагодарила мадам и объяснила, что хочу стать писательницей. Но мадам уже все решила за меня.

— Вы отправитесь в Лондон, устроите там свой дела и возвратитесь ко мне немедленно.

— Но это невозможно, — отбивалась я. — У меня нет денег. Я должна зарабатывать на жизнь.

Но такие мелочи, казалось, не интересовали Маркези. Она берет меня в свою школу, и я буду учиться, заявила она. Пением я заработаю много больше, чем журналистикой.

К счастью, мой визит длился уже достаточно долго; я собрала свои листки и сказала, что должна спешить на поезд.

— Ну вот еще, — запротестовала Маркези. — Я согласилась дать интервью, и вот не успела я вымолвить слово, как вы уже убегаете.

— Мадам оказала мне необыкновенную любезность, приняв меня, — отвечала я. — Но я боюсь отнимать у вас слишком много времени.

— Сколько вам лет? — спросила мадам.

— Двадцать три.

— Mon Dieu![32] — ужаснулась она. — Я бы дала вам все тридцать три. А все эта шляпа. Безобразная шляпа! Безобразная!

Я попыталась объяснить, что мне предстоит через несколько часов пересечь Ла-Манш и я люблю быть на палубе в любую погоду. Поэтому я и надела будничный костюм и старую шляпу. А мой багаж давно был упакован и отправлен на вокзал, когда я получила приглашение мадам.

— Никогда больше не носите таких шляп, — сказала Маркези. — Никогда.

Она проводила меня до двери, потом остановилась на мгновение, и улыбка осветила ее мрачное, властное лицо. Я поняла тогда, почему большинство учениц обожали Маркези, хотя временами она могла быть невыносимо нудной. Куда девались аристократизм и деспотичность — в тот краткий миг она была само очарование; она словно понимала, как измучила меня за это утро, и теперь хотела чем-то вознаградить.

— Ну что ж, — заключила она с чувством. — Я пыталась вам помочь, потому что вы мне понравились!

Когда я вышла на улицу, моросил дождь. Я подставила лицо сырому туману; кружилась голова, было такое ощущение, точно я чудом вырвалась на волю. Я не питала иллюзий насчет своего голоса, а потому благодарила судьбу, что не соблазнилась карьерой певицы и никогда не попаду в руки мадам Маркези.

Я воображала, будто ее предложение — результат минутного порыва, которым столь подвержены люди с «артистическим темпераментом», и не пройдет и дня, как она сама забудет о нем.

Но когда я послала ей копию интервью — довольно-таки льстивую и сглаженную версию нашей беседы, — она ответила, что там нет ни слова правды. Мне следует тотчас же вернуться в Париж. Она даст мне другое интервью, и на этом с моей работой в журналистике будет покончено. Я смогу, не теряя времени, готовиться к карьере певицы. Она все устроила для моего поступления в музыкальную школу.

Я ответила, что высоко ценю честь, которую любезно оказывает мне мадам, принимая участие в моей судьбе, но не могу отказаться от избранного пути. Не будет ли мадам добра внести все необходимые, по ее мнению, поправки в интервью и вернуть его мне возможно скорее. Иначе, к глубокому сожалению, статью придется напечатать в том виде, как я ее написала.

Несколько дней спустя Маркези прислала статью без единой поправки, а при ней фотографию с автографом и письмо, где называла мое интервью «прелестным» и выражала «глубокое удовлетворение» им. И еще просила непременно навестить ее, когда в следующий раз я буду в Париже.

Я больше никогда не виделась с ней. Она умерла вскоре после этого. Интервью, написанное мной тогда, было типичным панегириком, какие часто пишут о прославленных людях. О нем я совершенно позабыла, зато сама встреча не прошла для меня бесследно; никогда после этого я не отправлялась брать интервью в старой шляпе.

24

Возвратившись в Лондон, я завершила работу над парижскими интервью. На франко-британской выставке мне тоже нечего было больше делать. Пришло время попытать счастья в английской прессе, но рукописи с удручающей неизменностью возвращались ко мне обратно.

Знакомые молодые журналисты с готовностью делились со мной опытом и давали дружеские советы.

«Надо приспосабливаться, если хочешь достичь чего-нибудь на Флит-стрите, работая без постоянного места на свой страх и риск», — говорили они. И еще: «Каждую информацию готовьте в нескольких вариантах. Вы можете один и тот же материал в разных видах дать в десяток газет. Ведь здесь их так много... Недурно зарабатывают сейчас и пишущие под чужим именем».

Некоторые занимались тем, что писали