можно будет узнать, как добраться до «Австралийца»; отсюда, с пристани, он даже не был виден среди других судов. Насколько я знала, он стоял где-то милях в трех от берега.

Подошла какая-то туземная посудина, и я уже собиралась окликнуть лодочника, когда из ялика поблизости высадились двое юных англичан. Я спросила их, можно ли без опаски нанять одного из туземных лодочников, чтобы тот отвез меня на «Австралийца».

— Ни в коем случае, — отвечал старший, паренек лет четырнадцати. — Скорее всего у вас отнимут все деньги, а потом бросят вас в воду где-нибудь посреди гавани.

Итак, оставалось только сидеть на солнцепеке и ждать, когда прибудет катер с «Австралийца». Я слишком устала, чтобы идти назад в город, да и денег оставалось мало, вряд ли их хватило бы на обед в одном из роскошных европейских ресторанов.

Когда наконец показался катер, французский офицер в безукоризненно белой форме с золотыми галунами, командовавший им, ужаснулся моему разгоряченному, растрепанному виду. Я объяснила, что произошло, и он посоветовал, как только мы доберемся до «Австралийца», непременно обратиться к доктору. Но погрузка еще не закончилась, повсюду лежал слой угольной пыли, и лишь после полуночи, когда судно снова было в пути, я смогла пойти к доктору и принять ванну.

Доктор сидел в своей крошечной каюте, точно толстая старая лягушка. Как он хохотал — его огромный живот так и сотрясался от смеха, — когда я объяснила, отчего мне кажется, будто я подхватила оспу, проказу, холеру и еще много ужасных болезней во время своей увеселительной вылазки на берег. Он рассеял мои страхи — надо только хорошенько помыться, сказал он. Итак, я побарахталась в прохладной морской воде, побрызгалась своими любимыми духами «Красная роза» и мирно заснула, не чувствуя себя сколько-нибудь хуже после бомбейского приключения; было только немного стыдно за панику, которую я подняла из-за таких пустяков.

Каждое утро на рассвете я выходила на палубу подышать свежим воздухом, и обычно ко мне присоединялся капитан — пожилой, мрачный, величественный и по-старомодному аристократически galant[36]. Так мы и прогуливались вдвоем — он в синей шелковой пижаме, я в довольно изящном розовом платье. Наутро после стоянки в Бомбее я получила от него серьезный выговор за то, что отправилась на берег одна. Это могло кончиться большой неприятностью для экипажа судна, сказал он. Совсем недавно какую-то молодую англичанку сбросили с Башни Молчания, и она умерла от полученных увечий. Я пообещала впредь не предпринимать поездок на берег без его разрешения. Эти наши утренние прогулки крайне забавляли одного из офицеров, в которого я была почти влюблена. Загорелый, с твердыми чертами лица, голубоглазый и светловолосый, он казался ослепительным в белом мундире с медными пуговицами; но беседовать со мной он решался, только когда мосье капитан был на мостике или спал у себя в каюте.

— По правилам субординации подчиненному не полагается ухаживать за дамой, которой оказывает внимание сам мосье капитан, — говорил он.

Я, разумеется, предпочитала ухаживания этого молодого и красивого офицера. Нам все же удавалось довольно часто встречаться, но для легкой любовной связи я была слишком неискушенна, и Франсуа, надо думать, испытывал некоторое разочарование. Во всяком случае, в Коломбо он купил мне ярко-зеленого с золотом скарабея и преподнес со словами: «Un etre belle et etrange pour une autre»[37].

Тем и завершился наш короткий роман. А приятным беседам с мосье капитаном пришел конец, когда уже вблизи австралийского берега судно сильно накренило и мы вместе со своими лонгшезами покатились к шпигату, где нас и накрыло высокой волной. Выволакивали нас оттуда, точно мокрых крыс. Мосье капитан так и не мог оправиться после этого унижения и забыть широкие ухмылки матросов, спасавших нас.

Первый день в Австралии я обещала провести с Франсуа, но Preux chevalier попросил одного из своих друзей встретить меня. Вместе с нами на катере вверх по реке от Фримантля к Перту поехал и рыжеволосый француз-журналист, направлявшийся на Новые Гебриды, — беседы с ним меня часто развлекали во время плавания.

Радостная, возбужденная возвращением на родную землю, я восторгалась прихотливыми изгибами прекрасной реки, ее заросшими кустарником берегами, дымом лесных пожаров вдалеке, и мне очень хотелось, чтобы французы разделили мое восхищение. Они терпеливо выслушивали мои излияния, но особых восторгов не выражали.

Соотечественника моего явно обижало внимание, которое я оказывала иностранцам. Я старалась, как могла, переводить его слова французам, а их фразы ему, тем не менее все ощущали неловкость. Он упорно не хотел оставить нас, несмотря на наши вежливые намеки и отговорки, настаивал на том, чтобы исполнять обязанности хозяина за завтраком. Между ними едва не вспыхнул скандал, когда и он и французы пожелали заплатить за еду. Мне пришлось самой убеждать французов, что в Австралии они — наши гости.

Франсуа считал себя оскорбленным тем, что я позволила этому человеку испортить нам последний день на берегу. Бесполезно было доказывать, как я старалась избавиться от непрошенного спутника. На судно мы возвратились недовольные и отчужденные.

Рыжему журналисту кто-то сказал, будто австралийцы обожают «походный чай», и он обошел все магазины, пытаясь его купить. Но чая такого сорта не оказалось.

— Что это за «походный чай»? — спросил он, когда катер вез нас обратно на «Австралийца».

— Это чай, который мы варим на пикниках в походном жестяном котелке, — объяснила я.

— О! В таком случае я надеюсь все-таки угостить вас «походным чаем», — обрадовался он.

Я даже не заметила, когда он успел во Фримантле все купить; но на следующий день, уже в море, он торжествующе прошествовал по палубе с дымящимся котелком чаю, а следом за ним официант нес на подносе чашки, блюдца, молоко, сахар и пирожные. Итак, мы выпили «походного чаю» в честь моего возвращения домой!

Долгое плавание и жизнь среди французов сильно помогли мне в изучении этого прекрасного языка, хотя в любви, если не считать мимолетного ivresse[38], как сказал бы Франсуа, я осталась все так же невежественна. Когда мама, Би и мальчики встретили меня в Мельбурнском порту, я в возбуждении буквально оглушила их своей французской болтовней. Алан даже взмолился:

— Бога ради, говори по-английски, Джуля!

26

Если я к этому времени и приобрела кое-какую уверенность в своих писательских способностях, то работа в «Геральде» на первых порах почти подорвала ее.

В число сотрудников этой газеты я попала, очевидно, благодаря своим статьям, присланным из Лондона. Теперь мне предложили вести отдел светской