Вида Гольдштейн отстаивала право женщин быть членами парламента; хотя женщины тогда уже голосовали наравне с мужчинами, вокруг вопроса о том, могут ли женщины как выборные представители избирателей заседать в обеих палатах парламента, все еще бушевали споры. Вида, стройная, ясноглазая, деловитая и целеустремленная, сама выступала кандидатом на предстоящих выборах. Для защиты интересов женщин и для того, чтобы помочь Виде провести кампанию, была создана Политическая ассоциация женщин. Мы с Мэри Фуллертон восхищались энергией и способностями мисс Гольдштейн и горячо ратовали за то, чтобы женщины получили все политические права.

Это привело меня к конфликту с редактором. Он заметил, что мой отдел слишком много внимания уделяет мисс Гольдштейн и праву женщин заседать в парламенте.

— Иметь собственные политические убеждения — слишком большая роскошь для журналиста, — сказал он. — Мнения, которые все мы выражаем, должны совпадать с направлением нашей газеты.

— Но ведь это важнейшая проблема для всех женщин, без различия политических убеждений, — возразила я. — Я не могу высказаться против права женщины выставить свою кандидатуру и заседать в парламенте, если ее изберут.

К тому времени моя женская страничка уже пользовалась некоторым успехом, так что меня не слишком прижимали и в этом вопросе разрешили поступить по-своему. Вообще дирекция «Геральда» весьма считалась со мной. После того как председатель правления однажды едва не задавил меня, когда я в вечернем туалете переходила улицу, он настоял, чтоб «мисс Причард, отправляясь на официальные приемы, обязательно брала экипаж».

Я поняла, что честь «Геральда», равно как и честь лица, его представляющего, надо держать высоко. С той поры я подъезжала к резиденции губернатора или к зданию парламента только в приличном экипаже, над чем сильно потешались остальные дамы-журналистки, хозяева которых не отличались такой щедростью.

Среди журналисток я была самой молодой, но они приняли меня сердечно и даже опекали, как едва оперившегося птенца, особенно Генриетта Мак-Гоуэн из газеты «Эйдж» — она собственноручно провела меня через опасный лабиринт светской хроники; от нее я узнала, например, как важно упомянуть наряды и поставить инициалы перед фамилиями богатых и влиятельных дам, но не упоминать светских ультрамодных карьеристок сомнительной репутации. Сама я навряд ли отличила бы одних от других.

Генриетта была самой остроумной и опытной из мельбурнских журналисток тех дней; вечно она смеялась и вообще относилась к своей газетной поденщине довольно легко. Почти каждая из нас была бы удручена и навлекла бы на себя бурю редакторского гнева, окажись она автором информации, в которой губернатор штата появляется на балу «в черном бархатном туалете и алмазной тиаре». А Генриетта представила это как самую забавную шутку сезона и едва не уморила всех со смеху, так и не признавшись, что текст заметки просто-напросто исказили во время печатания.

Помнится, одного из своих коллег репортеров, хорошего, но очень неряшливого человека, она прозвала «жемчужина в навозе».

Был случай, когда мужчина, с которым я познакомилась накануне на пикнике, замолчал и тут же улизнул, едва рядом появилась Генриетта. Я удивилась.

— А что он вам говорил? — спросила она.

— Говорил, что я настоящая дриада и что наша вчерашняя беседа под деревьями запомнится ему на всю жизнь, — призналась я.

— Смотрите, не попадитесь на его крючок, моя дорогая, — сурово заметила Генриетта. — Этот тип — прирожденный бабник. Вчера две женщины из-за него плакали, видно, ему этого мало, так он еще и вас изловчился подцепить.

Я была благодарна Генриетте за этот и многие другие мудрые советы. Правда, меня тот увертливый господин заинтересовал лишь потому, что оказался автором какого-то романа.

Завтракая с Генриеттой, я впервые познакомилась с Хью Мак-Крэем, чьей поэзией горячо восторгалась. Но Хью в ту пору было не до восторженных поклонниц. Генриетта же представила меня Биллу Дайсону и Руби Линдсей; Билл, темноглазый и циничный повеса, смахивал на юного фавна; прелестная белокурая Руби вполне могла бы позировать для одной из нимф Нормана, хотя одетая, в шляпке с голубым перышком над ухом, она выглядела, пожалуй, еще прелестнее. Всегда она казалась радостной и неотразимо-прекрасной, а смеяться переставала, лишь когда они с Биллом торопились в Национальную галерею, где оба учились живописи. Они почти не выпускали из рук карандашей. Придя на вечеринку, оба вечно хватали, что попадется, — какую-нибудь программу, журнал — и начинали рисовать. Однажды зимней ночью мы ехали с журналистской вечеринки; окна в вагоне запотели. Билл и Руби развлекались тем, что рисовали на нас всех карикатуры, водя пальцем по запотевшим стеклам.

Помню другую журналистку, Мэйзи Максуэлл, добрую и много помогавшую мне на первых порах. Однажды она спасла меня от крупной неприятности. Мы все ожидали Мельбу, которая впервые после возвращения из-за границы должна была появиться на приеме в саду у губернатора. Она запаздывала; мне пришлось, не дождавшись, позвонить в редакцию «Геральда» — иначе я не успевала к последнему выпуску. Но едва я сообщила, что Мельба не приехала, как в телефонную будку влетела Мэйзи, выпалила, что Мельба наконец появилась, и сообщила, как она одета.

Без сомнения, на следующий день я получила бы выговор, если бы информация о появлении Мельбы на приеме не попала в газету. Это было так похоже на Мэйзи — выручить подругу из беды, — она всегда отличалась великодушием и сердечностью.

27

После двух лет работы я стала ощущать, что журналистика мешает моим писательским планам. Правда, она дала мне неоценимый опыт дисциплинированности, научила точному и сжатому выражению мыслей, но меня уже начало одолевать беспокойство и чувство неудовлетворенности, потому что времени на ту работу, к которой я рвалась всей душой, не хватало.

Дела семьи поправились, я получала по тем временам вполне приличное жалованье. И внезапно я решилась — сама поражаясь своей смелости, с душой, трепетавшей где-то в самых пятках, — уйти из «Геральда». Начальство великодушно предложило мне оплаченный отпуск на полгода, если я пообещаю вернуться. Но, убедив себя, что сейчас решается вся моя литературная будущность, я собралась с духом и отказалась. К моему удивлению, после этого я получила чек на 90 фунтов. Я чувствовала: приняв его, я окажусь в долгу перед владельцами «Геральда», и вернула чек. Мистер Дэвидсон, тогдашний редактор «Геральда», вызвал меня к себе.

— Не будьте дурочкой, милая моя, — сказал он, отдавая мне чек. — Вы его заработали: это — признание ваших заслуг перед газетой, и с вашей стороны будет ужасно глупо воспринимать это как-то иначе. Так что садитесь и пишите теплое письмецо с благодарностью правлению.