не была расположена к беседе.

Толпа друзей и поклонников хлынула в комнату. Вокруг нас раздавался гул приветствий. Я продолжала интервью, смущенно задавая вопросы и стараясь не путаться во временах и наклонениях.

— Какую роль мадам любит больше других?

— Каждая роль для меня любимая, пока я играю ее, — отвечала Бернар. — Я сама становлюсь на время тем, кого играю. Этим все сказано.

Мадемуазель пришла мне на выручку, и завязался непринужденный разговор о триумфах Бернар, об огромной ее работе над каждой ролью, о поисках достоверных деталей, спорах с авторами из-за толкования непонятных реплик, о пристальном внимании, которого требует от актрисы постановка пьесы на всех этапах.

— Да, это так, — сказала Бернар. — Я всегда была послушной рабой своего искусства. Рассудок и трудолюбие необходимы. Но их недостаточно, если нет главного — вот здесь!

Ее тонкая белая рука коснулась груди.

— Кто может объяснить, отчего стал артистом и откуда берется это увлечение своей работой?

Она откровенно томилась, ей надоел мой допрос и точно так же надоела толпа, окружавшая ее, трескотня комплиментов по поводу сегодняшнего спектакля, какие-то незнакомцы, представляемые ей и с официальной галантностью целующие руки, бесконечные свидетельства уважения и пулеметный обстрел восторженных взглядов. Однако не все взгляды были восторженными, в некоторых, как я заметила, сквозило любопытство, жалость и даже насмешка.

И никто не ощущал этого острее, чем сама Бернар, несмотря на свою роль королевы на дворцовом приеме. Среди множества дам в блестящих туалетах, мужчин в мундирах, принцев, герцогов и государственных деятелей, чьи имена я время от времени улавливала краем уха, когда их подводили к ней, Бернар держалась отчужденно, небрежно, с холодным достоинством.

И вдруг в одно мгновение лицо ее переменилось. Она словно помолодела на много лет, стала радостно оживленной, сияющей.

— Mon ami![26] — вскричала она. — Вы вернулись наконец!

Высокий, благородного вида мужчина, худощавый и загорелый, словно он долго жил в тропиках, шел к Бернар.

— Давний возлюбленный, с которым она долго не виделась, — шепнула мадемуазель.

Толпа тут же растаяла как по мановению волшебной палочки. Мы с мадемуазель Дрейфус удалились вместе со всеми.

Когда я приехала, прием на рю Гей-Люссак подходил к концу.

Но нескольких гостей из тех, с кем мне особенно хотелось познакомиться, я еще застала. Был М. Фернан Мазар — переводчик «Электры» Еврипида, которую как раз ставили на сцене «Комеди Франсез», высокий мужчина, с копной седых волос, сверкающими карими глазами и совершенно беззубый; профессор психологии из Сорбонны с золотистой бородкой, который непрестанно поглаживал эту бородку своей белой рукой, украшенной перстнем с квадратным изумрудом; художник-албанец со следами оспы на лице и папкой рисунков под мышкой; двое студентов-медиков, политических эмигрантов из царской России; золотоволосая поэтесса в черном бархатном платье; Ганс Юллиг, австрийский скрипач, и еще кое-кто.

Хозяин и хозяйка весьма снисходительно приняли мои извинения, и всем, разумеется, не терпелось узнать, какое впечатление произвела на меня Бернар.

— Но ведь это настоящая трагедия — видеть ее в роли Орленка! — воскликнул один из гостей. — Бедная старая женщина, как может она играть этого нервного, чувствительного юношу? В свое время, когда Ростан писал для нее свою романтическую драму, Бернар действительно была великой актрисой. Но теперь — будем откровенны — грустно смотреть на эту женщину, утратившую свою красоту, свою стройность и изящество, утратившую трепет своего гениального вдохновения.

— Раз она по-прежнему в силах вызвать такой пылкий восторг зрительного зала, значит, она и сейчас великая актриса, — возразила я. — Множеству актрис удается это, пока они молоды и прекрасны. А Бернар делает это и сейчас, несмотря на свой возраст. Разве стали бы зрители вскакивать как один на ноги и петь Марсельезу, если бы Бернар утратила свой талант? Она обладает удивительной властью над публикой, разве не так?

Я рассказала о появлении ее давнего возлюбленного и о том, как просияла Бернар в момент их встречи.

Друзья с рю Гей-Люссак всячески язвили по поводу «легенды о божественной Саре», но я была уверена, что не ошиблась, угадав в старой актрисе редкостный дар вечной молодости души, не поддающейся годам и физическому увяданию.

Русские студенты, с которыми я познакомилась у доктора Брода, говорили о борьбе против царизма с целью установить социалистическую форму правления. Не верилось, что это осуществимо. Власть русского самодержавия представлялась мне в виде мощной стены, потемневшей от времени, гнетущей и несокрушимой, о которую неизбежно разбивалась всякая попытка протеста, как было с демонстрацией рабочих и крестьян, пришедших с хоругвями под окна Зимнего дворца в 1905 году в надежде, что батюшка-царь облегчит их нужду и страдания.

Я вспомнила это, а также и то, как демонстрация была расстреляна царскими войсками и снег окрасился кровью множества жертв. Ничего не зная о растущем возмущении этими жестокостями и о мощи революционных сил в России, я от души жалела русских студентов и удивлялась, как они могут жить столь смутной, нереальной мечтой.

Но я запомнила этих людей и, когда мечта их осуществилась, начала изучать те идеи, которые привели к победе революции в России.

23

Preux chevalier не раз говорил: «Когда-нибудь я покажу вам Париж». Мне и не снилось, что это может случиться на самом деле. Но в одно прекрасное утро вскоре после моего приезда он действительно пришел ко мне в отель.

Он знал, когда я буду в Париже, посоветовал остановиться в отеле «Аркада» и приехал из Италии, чтобы провести со мной эти несколько дней в Париже.

То были восхитительные дни, проведенные в Лувре и Люксембургском дворце, в поездках в Булонский лес и Версаль среди великолепия золотой осени, в прогулках вдоль Rive gauche[27], мы подолгу рылись на прилавках книжных торговцев, бродили по узким улочкам, на каждом шагу обнаруживая всякие исторические места, вроде церкви св. Женевьевы и Сент-Шапель. Помню dejeuners[28] и обеды в укромных ресторанчиках, вечера в «Комеди Франсез», «Одеоне» на Мулен-Руж, торжественный спектакль в опере, а потом ужины у Максима и в таверне «Олимпия».

В «Олимпии» всегда было полно; шикарно разодетые дамы полусвета разгуливали между столиками. Что и говорить, я выглядела замухрышкой и, чувствуя себя чужой в этом блистательном обществе, с наивным любопытством глазела вокруг. Одна из очаровательных дам остановилась у нашего столика и обратилась ко мне. Я не поняла, что она сказала, зато мой рыцарь понял. Он встал, поклонился и поблагодарил даму. Оказывается, она сказала, что