тем, как я пишу, — по-моему, слишком скованно и неровно и очень много правлю и переписываю наново.

— От этого надо избавиться, — сказал он. — Надо преодолеть то, что вам мешает.

Я сказала, что очень люблю его поэзию и «Повесть о Хлое».

— Бедная Хлоя, — сказал он грустно, точно вспоминая о человеке, которого знал и любил когда-то. И спросил: — Скажите, в Австралии читают мои стихи? В Англии, знаете ли, их не читают. Они никому не нравятся.

Я рассказала об отдыхе в Данденонгах, когда целая компания юношей и девушек зачитывалась «Любовью в долине» — то были пасхальные каникулы, золотые, солнечные деньки, в заброшенном саду у дома уже поспели груши, — и о том, как много дней подряд мы повторяли друг другу строфы этой поэмы:

Вон белая сова, прекрасна, одинока, Метнулась в зыбкой тьме, звездой освещена, И средь еловых лап, над сумраком глубоким Пронзительно и зло свой клич твердит она. Отец росы, о сумрак чернобровый, Смежаешь веки над долиной ты...

Позже Мередит говорил, что считает своим лучшим стихотворением «День дочери Аида». И он тихо, словно про себя, прошептал:

Сказал он: «Ты мне кажешься прекрасной!» Ответила она: «И ты мне тоже!» Таков мужской обет.

Экономка подала чай. За едой Мередит рассказывал о коттедже в сосновом лесу за домом, где он раньше работал.

А потом настало время прощаться. В письме, которое я получила в тот день из дома, оказалась веточка цветущей акации. Я принесла ее с собой как привет из Австралии и, уходя, положила рядом с мистером Мередитом.

Когда, прощаясь, он взял мою руку, печаль, сжимавшая сердце все время, пока я была у него, захлестнула меня. Несколько слезинок капнуло на его руку. И словно понимая причину моего огорчения, он похлопал меня по руке.

— Ну, ну, не надо. — Мягким, ласковым движением он поднес мою руку к губам, и я выбежала вон.

Я шла по садовой дорожке, и слезы застилали мне глаза.

Старушка экономка догнала меня и протянула веточку со словами:

— Мистер Мередит считает, что, раз вы получили ее в письме из дома, она должна быть вам очень дорога.

Чуть дальше, у подножия холма, откуда уже не видно было дома, около тропинки рос куст боярышника. Опустившись под ним на землю, я плакала, плакала и никак не могла остановиться. Не знаю, отчего я плакала, помню только ощущение безысходного горя и угрызений совести за свою юность.

Я чувствовала, что не имею права быть молодой, когда Мередит стар; я не имела права из солнечного дня врываться в ту сумеречную комнату и в своем светлом летнем платье стоять на пороге. Быть может, я растревожила какое-то горькое воспоминание или сама юность моя и долгий путь, который мне еще только предстояло пройти, безжалостно обострили сознание того, что его путь уже почти завершен. Он ожидал смерти, и я, сама того не желая, разрушила его спокойствие, подобно героине «Дочери Аида».

20

В ту зиму с помощью некоего отставного детектива и одного офицера Армии спасения я узнала кое-что об ужасающей нищете и страданиях, вызванных безработицей в Лондоне.

Они привели меня на набережную в девять часов вечера. Над нами на темном фоне неба, в ослепительном сиянии огней возвышались отели «Савой» и «Сесил». А на набережной, на всех скамейках теснились люди, большей частью женщины, с бумажными шапочками на головах и ногами, обернутыми в газеты; мужчины всех возрастов, по двое или четверо в ряд, выстроились в очередь, тянувшуюся вплоть до самого Вестминстера. То были голодные, ожидавшие двух часов ночи, когда откроется бесплатная столовая, где они смогут получить миску похлебки и ломоть черствого хлеба.

Полковник Ансуорт сказал мне, что Армии спасения разрешено открывать столовую лишь после того, как закроются рестораны. Еду выдавали только мужчинам. А женщины всю холодную длинную ночь до утра проводили на скамьях, так как не имели четырех пенни, чтобы уплатить за койку в одной из ночлежек в трущобах.

Мы обошли эти ночлежки. Все они были битком набиты: огромные, с голыми стенами, настоящие загоны для скота, с койками, придвинутыми так близко одна к другой, что между ними едва-едва можно было протиснуться. В одной из ночлежек мы видели сотни четыре мужчин в последней стадии истощения. Здесь стояло такое зловоние от немытых тел, отсыревшей одежды и заживо гниющей человеческой плоти, что я рада была снова оказаться на свежем воздухе; в этой сырой, удушливой атмосфере меня едва не стошнило, на сердце лежала тяжесть от зрелища беспросветной людской нищеты.

Одна из ночлежек для женщин оказалась до того переполненной, что запоздавших некуда было поместить. В другом месте какой-то подвыпившей женщине отказали в ночлеге. Она свалилась прямо на улице и так и осталась лежать, точно куча тряпья. Я стала просить за нее управительницу и даже всучила ей какую-то сумму в виде пожертвования. Она объяснила, что пускать пьяных, когда не хватает мест даже для «достойных помощи клиенток», противоречит правилам. Но я не могла оставить несчастную на улице. Облегчить участь одного-единственного человека после всех ужасов, на которые я насмотрелась в ту ночь, — довольно-таки слабое утешение! Все-таки я настояла на своем, и мы не ушли, пока пьяная бедняжка не была водворена на койку.

Всю ночь, блуждая в лабиринте угрюмых смрадных зданий, я с моими проводниками пробиралась по узким переулкам и карабкалась по шатким лестницам во все эти общежития и ночлежные дома, где лондонские бедняки могли переспать ночь, если имели в кармане четыре или хотя бы два пенса, чтобы заплатить за койку. Некоторые из домов содержали организации вроде Армии спасения. Там старались поддерживать какое-то подобие чистоты и давали поесть. Другие же были простыми ночлежками, принадлежавшими домовладельцам в трущобах. Окинув отставного детектива — моего спутника — наметанным взглядом, они чаще всего отказывались давать сведения о своих постояльцах — о том, сколько их и на каких условиях содержится заведение.

К бесплатной столовой у Вестминстера мы вернулись в два часа ночи, как раз когда длинная очередь мужчин, которую я видела на набережной в девять вечера, начала продвигаться вперед.

У входа в столовую стоял офицер Армии спасения с корзиной хлеба, собранного по ресторанам. Каждый, проходя в двери, хватал ломоть хлеба и тотчас с жадностью его проглатывал. Какой-то парнишка, худенький блондин, споткнулся о булыжник у входа в столовую и упал. Несколько добровольных помощников Армии спасения бросились к нему и помогли встать. Позже мне рассказали его