мы с ней встретились по поводу ее проекта помощи сельским женщинам. Ее беспокоило трудное положение, в котором оказывались многие женщины-матери в глухих районах из-за отсутствия медицинского обслуживания. В то время я уже сотрудничала в мельбурнском «Геральде» и отправилась к ней, чтоб узнать подробности этого проекта.

Очевидно, мы с ней чувствовали друг к другу симпатию, какая иногда возникает между людьми по совершенно непонятной причине. Я часто вспоминала с благодарностью, как она была добра ко мне в тот день в Уорчестершире, а она сожалела, что я не пришла к ней раньше.

Потом мы встречались еще несколько раз, когда обе снова были в Лондоне — в самом начале войны 1914 — 1918 годов, в то время леди Дадли занималась устройством добровольного австралийского госпиталя в Виммеро. Она прилагала много усилий, чтобы собрать средства на госпиталь и обеспечить его работу.

— Таким образом я могу кое-что сделать, чтобы облегчить человеческие страдания, и этому я посвящу все свои силы, — сказала она в одну из наших встреч; и еще, как она сказала, ей хотелось бы слиться воедино с Австралией и ее народом.

Не раз я пыталась представить себе, какая душевная трагедия заставила ее броситься в воды озера возле того самого коттеджа в Ирландии, где, по ее словам, прошли счастливейшие дни ее жизни. Могилу ее усыпали чистотелом, потому что больше всех цветов она любила этот скромнейший из полевых цветов Англии.

22

В Париж я приехала, чтобы взять интервью у Сары Бернар — «божественной Сары», как ее называли.

Лондон был чужим и внушал страх, зато Париж в ту осень с первого же взгляда показался мне удивительно знакомым и полным очарования. Помню поездку из Кале, золотые кроны деревьев, синие тележки с грудами желтых яблок для сидра, медленно движущиеся по дорогам, слабый запах сидра, влетающий в окна вагона; затем — вокзал Сен-Лазар и старого cocher[22], первого, на ком я испробовала свой школьный французский язык. Старик воспринял его вполне благодушно, как добрую шутку, и, весь сотрясаясь от хохота, повез меня в скромную гостиницу на рю дель’Аркад.

В тот день, гуляя по Парижу, я чувствовала себя легко и беззаботно, точно участвовала в веселом спектакле. Все были так дружелюбны и от души забавлялись, стоило только мне открыть рот. Я полагала, будто говорю по-французски вполне прилично, знала французскую литературу от «Chanson de Roland»[23] до Мопассана, Флобера и Анатоля Франса; но друзья объяснили мне потом, что мой французский изрядно устарел. Однажды я зашла в patisserie[24] купить каких-то пирожных, но вдруг позабыла все слова, и мне пришлось спасаться бегством под добродушный смех хозяев.

Перед тем как мне поступить в Южно-мельбурнский колледж, меня учила французскому мадемуазель Ирма Дрейфус. Лет в тринадцать я ходила на ее занятия, но мало что понимала. И все-таки именно ее книге «Весна и лето французской литературы» я обязана знакомством с классикой и во многом — своим увлечением французскими писателями.

Я считала мадемуазель Дрейфус самой очаровательной женщиной, какую только можно вообразить, и была по уши влюблена в нее. Минуло много лет, но и теперь, когда я пришла повидать ее в Париже, она оставалась все такой же прелестной, хотя талия ее слегка пополнела и волосы чуть отливали серебром.

Она была знакома с Бернар и предложила устроить мне встречу с ней.

Интервью нужно брать на французском языке, предупредила мадемуазель Дрейфус. Мы тщательно отрепетировали все вопросы и реплики, составленные из самых изысканных идиоматических выражений. А в случае, если вдруг я растеряюсь и память мне изменит, мадемуазель обещала стоять поблизости и оказать помощь.

Я писала кое-какие статьи для доктора Рудольфа Брода, для его «Обзора искусства, литературы и социального прогресса во Франции», и вдруг буквально за несколько дней узнала, что доктор Брода устраивает прием в честь «уважаемой молодой сотрудницы из Австралии» в тот же вечер, на который мадемуазель Дрейфус условилась с Бернар об интервью.

Делать было нечего, следовало сначала выполнить свой профессиональный долг, и лишь после этого я могла прийти на прием.

Однако интервью состоялось только по окончании последнего акта «Орленка», и все время спектакля, пока «божественная Сара» не провела свою знаменитую сцену на Ваграмском поле и не согласилась принять нас, я сидела как на иголках с мыслями о гостях, ожидавших меня на рю Гей-Люссак; среди них были несколько известных писателей и художников, с которыми мне хотелось познакомиться.

Театр Сары Бернар, в тот день битком набитый публикой, пришедшей посмотреть пьесу Ростана о сыне Наполеона, был похож на храм, изящный, раззолоченный храм, посвященный искусству Бернар. Стены фойе были увешаны портретами Сары почти в натуральную величину в ее наиболее прославленных ролях: Таис, самаритянки, Камиллы, Теодоры, леди Макбет, Орленка, Гамлета. Зал восторженно аплодировал в конце каждого акта. А когда занавес опустился в последний раз, все как один встали и запели Марсельезу.

Мы с мадемуазель Дрейфус ожидали Бернар в ее уборной. Она больше напоминала салон, чем уборную актрисы: длинная, роскошно обставленная комната, по креслам и диванам, словно подушки, разбросаны груды темно-фиолетовых фиалок, которые, увядая, наполняли воздух своим ароматом.

Бернар вошла, тяжело опираясь на руку старого serviteur[25], волоча по полу длинную пурпурную мантию. Мадемуазель сказала, что этот старик всегда сопровождает ее в театре; уже много лет он служит у Сары; обычно, когда после длинной сцены актриса буквально валилась с ног, он на руках относил ее в уборную.

Пока мадемуазель представляла меня и мы обе бормотали поздравления, Бернар выглядела измученной и ко всему безучастной. И только постепенно, словно выходя из транса, она осознала наше присутствие. В ее необычных зеленовато-желтых глазах под блеклым ореолом сухих волос цвета соломы мелькнул слабый интерес.

Я знала, что передо мной шестидесятилетняя женщина. Но глаза ее, даже в эту краткую минуту усталости, ее свободная поза, ее фигура в юношеском платье дышали напряженной энергией. При взгляде на нее вам никогда бы не пришла в голову мысль о старости, хотя лицо в сети тонких морщин было желтым, как старая слоновая кость; она была без грима, только контур губ обведен тускло-красной линией.

Я начала свою короткую речь.

— Австралия? — брови Бернар поднялись. — Ведь это так далеко. Море... ужасное море! Никогда мне не забыть то путешествие. И все-таки — прекрасная страна. У меня остались добрые воспоминания об Австралии.

Я не могу передать все своеобразие ее интонации, но она говорила что-то в этом роде, хотя, казалось,