– О том, что случилось. Они подружились, знаешь? Папа и Сэм.

– Забавно, – сказал я. – Папа ведь старше.

Она улыбнулась.

– Какая разница?

– Ну да, какая разница.

Девять

– Можно я поставлю ее в рамке у себя в комнате? – спросил я про фотографию, на которой брат салютовал отцу.

– Да, – сказала мама. – Мне она очень нравится.

– Он плакал? Когда папа уехал во Вьетнам.

– С утра до вечера. Никак не мог успокоиться.

– Ты боялась, что папа не вернется?

– Я о таком не думала. Заставляла себя не думать. – Она рассмеялась. – В этом я мастер.

– Я тоже, – сказал я. – Надо же, а я думал, что унаследовал эту черту от папы.

Мы рассмеялись.

– Может, повесим фотографию в гостиной? Ты не против, Ари?

В тот день мой брат снова появился в нашем доме. Странным, необъяснимым образом он вернулся домой.

Однако на мои жадные вопросы ответила не мама, а папа. Мама просто слушала, как мы с папой говорим о Бернардо, но не произносила ни слова.

Я любил ее за это молчание. А может, и за то, что понимал.

И отца любил тоже – за то, как осторожно он подбирал слова. Я понял, что папа – осторожный человек. А осторожное обращение со словами и людьми – прекрасное и редкое качество.

Десять

Я навещал Данте каждый день. В больнице он провел дня четыре. У него было сотрясение мозга, и врачи хотели убедиться, что с ним все в порядке.

А еще у него болели ребра.

Доктор объяснил, что трещины заживут не сразу, но переломов, к счастью, нет. Что же касается синяков и ссадин, то они заживут сами. По крайней мере те, которые на теле.

Плавать Данте запретили. Впрочем, он все равно не мог ничего делать. Разве что лежать. Но Данте нравилось лежать. И хорошо, что нравилось.

Он изменился. Стал грустнее.

В тот день, когда его выписали и отправили домой, он заплакал. Я обнял его. Мне казалось, он никогда не успокоится.

Я знал: что-то в нем изменилось навсегда.

Трещины в его душе были куда глубже, чем на ребрах.

Одиннадцать

– У тебя все хорошо, Ари? – спросила миссис Кинтана, испытующе глядя на меня, совсем как моя мама. Я сидел за кухонным столом напротив родителей Данте. Данте спал. Когда ребра у него болели, он принимал таблетку, от которой его клонило в сон.

– Да, все хорошо.

– Точно?

– Думаете, мне нужно к психологу?

– Что плохого в психологах, Ари?

– Сказано истинным психологом, – отозвался я.

Миссис Кинтана покачала головой.

– Помнится, ты не был таким нахальным, пока не связался с моим сыном.

Я засмеялся.

– Все хорошо. Правда. Что у меня может быть не так?

Мистер и миссис Кинтана переглянулись.

– Это такая родительская фишка?

– Какая?

– То, как мамы и папы вечно переглядываются.

– Да, наверное, – рассмеялся Сэм.

Я знал, что он поговорил с моим отцом. И что ему известно о моей выходке. Известно им обоим.

– Ты знаешь тех мальчишек, да, Ари? – Миссис Кинтана снова посерьезнела, как прежде, но я и не был против.

– Знаю двоих.

– А оставшихся?

Я решил пошутить:

– Нет, но мои кулаки помогут это выяснить.

Миссис Кинтана рассмеялась. Это меня удивило.

– Ари, – сказала она. – Ты безумный мальчик.

– Да, наверное.

– Я понимаю, что дело в твоей преданности, – сказала она.

– Да, наверное.

– Но, Ари, у тебя могли быть большие неприятности.

– Я плохо поступил. Знаю, что плохо. Но что сделано, то сделано, а объяснить почему я не могу. Этим парням ведь ничего не будет, так?

– Может, и нет.

– Ага, – сказал я, – станут, что ли, копы серьезно заниматься подобным делом?

– Меня не волнуют эти парни, Ари, – сказал Сэм, глядя мне прямо в глаза. – Меня волнует только Данте. И ты.

– Я в порядке, – сказал я.

– Уверен?

– Уверен.

– И мстить остальным ты не собираешься?

– Пока только подумываю.

На этот раз миссис Кинтана не засмеялась.

– Нет, – продолжил я. – Честно.

– Ты выше этого, – сказала она.

И мне очень хотелось ей верить.

– Но я не собираюсь оплачивать Джулиану врача.

– Ты сказал об этом отцу?

– Пока нет. Но раз эти ублюд… – Я замолчал на полуслове и начал снова, подбирая слова: – Раз эти парни не собираются оплачивать лечение Данте, то и я за Джулиана платить не стану. И если папа хочет отобрать у меня за это машину – пускай отбирает.

На лице миссис Кинтаны появилась ухмылка. Она нечасто ухмылялась.

– Дай потом знать, что решит твой отец, – сказала она.

– И еще кое-что. Джулиану никто не запрещает идти к копам. – Теперь ухмылялся я. – Только, думаете, он это сделает?

– А ты знаешь толк в уличных разборках, да, Ари?

Мне понравилось выражение лица Сэма.

– Кое-что знаю, да.

Двенадцать

Папа не стал спорить со мной об оплате больничных счетов Джулиана. Он посмотрел на меня и сказал:

– Я так понимаю, до суда вы решили дело не доводить. – Он задумчиво покивал сам себе. – Сэм поговорил со свидетельницей. Вряд ли она сможет опознать нападавших. Очень маловероятно.

Отец Джулиана пришел к нам домой – поговорить с моим папой – и, уходя, выглядел очень недовольным.

Папа не стал продавать мой пикап.

Тринадцать

Казалось, нам с Данте толком не о чем говорить.

Я взял у его отца сборники стихов и принялся читать ему вслух. Иногда Данте останавливал меня и просил: «Прочитай снова». И я перечитывал. В эти последние летние дни между нами что-то неуловимо изменилось. С одной стороны, я чувствовал, что мы стали ближе. С другой – что сильно отдалились.

Мы оба уволились с работы. Даже не знаю почему. Наверное, после того, что случилось, все это казалось бессмысленным.

Однажды я выдал дурацкую шутку:

– И почему в конце лета кто-то из нас обязательно оказывается покалеченным?

Ни он, ни я не засмеялись.

Навещая Данте, я не брал с собой Ножку: она любила на него прыгать и могла сделать ему больно. Данте по ней скучал, но знал, что я поступаю правильно.

Как-то утром я пришел к нему и показал все фотографии своего брата. А потом пересказал его историю – так, как понял ее из газетных вырезок и папиных ответов на мои вопросы.

– Хочешь, расскажу все сначала? – спросил я.

– Давай, – ответил он.

Мы оба устали от поэзии и устали от молчания.

– Короче, моему брату было пятнадцать. Он был сердитым. Вечно сердитым. Я это понял из разговоров с сестрами.