– А ты разве не мог его спасти? – вырвалось у меня.

Он мотнул головой отрывисто, будто муху надоедливую отгонял.

– Не нарушают боги волю мойр. Пока они прядут нить судьбы, всякий смертный живет, а как обрежут – умирает. Мой прекрасный Ампел ушел, повинуясь законам, управляющим всеми людьми, и я, конечно, оплакивал его, но не мог весь мир перевернуть вверх дном даже ради спасения возлюбленного. Мог только в минуту гибели вырвать из его груди светлую, сияющую душу и спасти ее от холодной вечности в царстве мертвых. Вместо этого я поместил своего Ампела среди звезд, чтобы красота его озаряла ночное небо и все люди дивились бы.

Меня дрожь пробрала, хоть вечер был теплым. Скоро оживут, замерцают звезды – эти осколки божественных страстей, до сих пор горящие в темной пустоте. Вспомнились рассказы Эйрены, и во мне зашевелился свернувшийся клубком былой гнев.

– Чтобы дивились? – процедила я. – Или чтобы свое место помнили? С самого детства слышу, что происходит с людьми, привлекшими внимание богов. Как видно, ничем хорошим для нас это не заканчивается. Я и сама тому свидетель, не будем забывать.

Взгляд Диониса ожесточился.

– Ампел умер обычной смертью. Такое сто раз на дню случается.

– Случается с нами. А если завтра я поскользнусь и упаду с обрыва или придет за мной из леса голодный медведь, что тогда?

– Тогда ты умрешь, как умерла бы, не явись я сюда и вовсе! – Тон его сделался резким, и небрежность в движениях, такая человеческая, но бессмертному неприличная, исчезла. Дионис застыл, исполненный колючего, искрящегося достоинства оскорбленного бога. – Я в этом буду виноват не больше, чем был бы, зачахни ты здесь, как и задумывал Тесей, бросая тебя.

Не больше, я и сама это понимала в глубине души. И злилась не на него. Просто не уверена была, что он в один прекрасный день не отправится своей дорогой, не оглянувшись даже, это-то меня и допекало. Все зависит от него, а мне остается лишь сидеть на Наксосе – куда деваться – и гадать, долго ли я буду интересна Дионису, ведь только поэтому и жива еще.

– Но, разумеется, если для тебя это предпочтительней, пусть так и будет, – отрезал он и пропал, я не успела и слова сказать.

Тишина загудела вокруг. Я поняла, что на острове его больше нет. И ощутила давящую тяжесть пустоты. Прижала ладони к пылающим щекам. Я прогнала его – внезапной вспышкой гнева – и знала это. Его присутствие, так радовавшее меня, в то же время не давало покоя – я ведь все время опасалась, что он уйдет, и вот сама заставила его уйти, а значит, бояться больше нечего.

Но теперь одиночество на Наксосе не равнялось смертному приговору, как прежде. Даже если волшебство Диониса уйдет вместе с ним, знания, которые он передал, останутся. Я и без него выращивала овощи. Растирала камнями ячмень и выпекала хлеб. До блеска начищала мраморные полы. Я теперь не дочь и невольница Миноса, не товар, который Кинир менял на медь, и не забава для Тесея в перерыве между славными подвигами. Все это я пережила, как-то уцелела и оказалась здесь, наконец-то свободная от них. Жизнь моя лежала передо мной – как свернутое в ладони семечко, которое осталось только посадить. Я никогда не владела собственной судьбой, пока не покинула Крит и не взяла ее в свои руки. Так что теперь сделаю с ней?

Я снова танцевала, как учила когда-то мать, во внутреннем дворе, свободная от зорких глаз и ехидного шепота, змеившегося по Кноссу. Старые танцы, которые помнила еще с тех времен, когда не было ни чудовищ, ни людей, умножавших с помощью этих чудовищ собственную власть и славу. После того как Дионис превратил старую хижину во дворец, пылившийся прежде ткацкий станок заблестел как новенький, и я принялась ткать. Скручивая ловкими пальцами мягкую, пухлую шерсть в пряжу, вспоминала, как мы занимались этим вместе с Федрой – много раз. Ткали ковры с изображением сцен, считавшихся наиболее подходящими для царевен, в основном бесконечных пышных свадеб – в ожидании своих собственных. Я уходила с головой в это мудреное занятие – тогда как Федру выводила из себя его монотонность – и старательно вышивала павлинов и гранаты по краю – символ Геры. Бесчисленные свадебные сцены, вытканные сияющей нитью, посвящались ей – покровительнице брака и подтверждали нашу верность долгу.

Воссоздавать все то же самое на Наксосе мне вовсе не хотелось. Теперь, когда через плечо никто не заглядывал, я вольна была рассказывать истории, интересные мне самой. Про утомленную Лето, проклятую Герой и обреченную вечно бродить по земле без остановки, покуда живот ее раздувают близнецы, зачатые от Зевса. Про растерянную Ио, которую Зевс, опять пожелавший скрыть свою неверность, превратил из женщины в корову, а после Гера натравила на эту самую корову овода, вынудив ее бежать, мыча и воя, до самого Египта. И про Семелу, конечно, напрасно заслонявшую глаза от ослепительного золотого блеска, обратившего ее в прах.

Работала я истово, часы пролетали как один миг, челнок в моих руках порхал неустанно. Закончив, рассматривала свои творения с какой-то яростной гордостью. Не те это были картины, которые я прилежно ткала во славу богов на Крите. А нечто совсем иное.

Ночью я видела во сне те самые сцены, что изображала на коврах, – хоровод женщин, замученных или превращенных в кого-нибудь. А закончилось все на Наксосе: я стояла на песке – позади, в лесной чаще, высились узловатые дубы и кипарисы – и глядела в каменные лица гор. Прищурившись, увидела на самом высоком пике чью-то фигуру, и по спине забегали тревожные иголочки. Облако застлало солнце, и тогда я ее рассмотрела. Белоснежные руки светились на фоне серого неба, будто мраморные. Большие круглые глаза обрамляла густая бахрома ресниц – словно пародия на невинность. А из-под этих ресниц на меня устремился неумолимый черный взгляд, и я ощутила холодную, стальную ненависть – словно клинок у горла. Гера.

Я извивалась и корчилась, будто попалась в скользкую сеть и бьюсь в ней, отчаянно пытаясь спастись. А потом рывком села в постели, среди скомканных одеял – из груди вырывался панический хрип, раздирал горло, требуя воздуха. Рассветное солнце заливало комнату, и никаких мстительных богинь рядом не было, никто не обрушивал на мою смертную голову презрительный взгляд. Я вздохнула, медленно и глубоко. Тряхнула головой, пробуя ослабить крепкую еще хватку сна, рассеять